И так же падал снег - [5]

Из бурьяна выскочил на тропу Абдулка и остановил меня на полдороге.

— Кем ул?[2] — спросил он, кивнув в сторону мазарок.

— А, это дядя Вася! — ответил я как ни в чем не бывало.

— Абзый?[3] — переспросил он.

— Ну да!

Абдулка схватился за живот и, складываясь пополам, никак не мог прийти в себя от смеха.

— Хватит! Булды! — успокаивал я его. — Спешить надо!..

Мы добежали до нашего дома, остановились у калитки, и Абдулка выжидающе посмотрел на меня.

— Пока! — сказал я.

— Хуш! — ответил он, понурившись, и медленно пошел вдоль переулка, всем своим видом показывая, что я плохой друг.

Мне было жаль расставаться с ним, но в глубине сознания я понимал, что отдать записку тете Ене надо так, чтоб никто не заметил…

Она полола грядки на огороде, постоянно кланялась земле, и я выжидал, когда она хоть на минуту распрямится и увидит меня.

— Ну, чего? — спросила она, не разгибая спины и не глянув в мою сторону.

Я вздрогнул от неожиданности. Меня всегда пугала способность тети Ени угадывать людей на расстоянии. И всегда так: думаешь, она тебя не видит, делаешь что-нибудь свое, и вдруг ее голос: «Гошка! Ты чего там соришь?»

Вот и сейчас! Откуда она узнала, что я здесь?..

— Тетя Еня, — зашептал я, перекинувшись через маленький заборчик. — Вам записка…

Она мгновенно выпрямилась, шагнула ко мне, и я заметил, как вчетверо сложенный листок выскользнул из моей руки — и словно растворился в воздухе.

— Ты где это шастал? — вкрадчиво заговорила она.

— На мазарках, — признался я, зная наперед, что от тети Ени не открутишься.

— Больше туда не ходи! Слышишь?

— Больше не буду! — ухватился я за спасительную фразу.

— Тебе еще черти привидятся, — говорила тетя Еня ровным голосом наставницы. — Спать всю ночь не дадут…

Я понял, что «пронесло»: в голосе тети Ени уже расплавился металл, и вылетали в воздух разноцветные шары слов — белый, голубой, зеленый, со смешными чертиками на выпуклых боках.

— Вот тебе рублик, — сказала она совсем ласково, — купи себе халвы. Ты ведь любишь ее?

— Ага! — ответил я, забывая о странных приключениях и начиная думать, что все это, действительно, мне привиделось…

Абдулка еще не дошел до угла, и я крикнул что есть мочи:

— Тукта-але! Подо-ожди меня!

2

Я любил гостить у бабушки, жить в деревянном домике на бугре. Прямо под окнами расстилались луга. Заросшие травой в рост человека, они походили на джунгли, где водились и тигры, и обезьяны, и какаду, и громадные пятнистые удавы.

Их можно было увидеть, лежа на животе и не шевелясь. Через минуту на дерево, увешанное лианами, вползал питон и раскачивался вправо и влево, как гусеница. А в темных густых зарослях пробирался тигр, и мы, затаив дыхание, выслеживали его, держа наготове заряженные пугачи…

Джунгли тянулись на тысячи километров — вплоть до привокзальной дамбы, по которой ползли крошечные сороконожки поездов, никуда еще нас не увозивших, а потому невзаправдашних. Стены и башни города, смазанные зыбким маревом, казались нам также призрачными, туманными картинками на голубом экране небосклона.

В городе кишит муравейник людей, непонятно куда бегущих, и никто друг о друге ничего не знает. А по дороге ходить там опасно, потому что обязательно кто-нибудь на тебя наедет.

А в слободке был раз навсегда заведенный порядок, и люди попусту туда-сюда не шныряли. Можно было с точностью до минуты сказать, когда вернется на своей кляче Кара-бабай Пружинные Ноги, сдав в «утиль-сырье» разную рвань, которую он целый день собирает по улицам и кричит «старье бирум!» Мы знали, когда Марьям-апа пьет чай на своей веранде и когда принимает гильзы. Знали, в какое время поднимается на минарет муэдзин и напоминает мусульманам об аллахе, которого они, может быть, за работой забыли…

Но особенно мы следили за дядей Андрюшей. В августе, когда начинались ветры, он, после ужина, шел в сарай и заготавливал дранки. Мы усаживались на низком порожке и, не отрывая глаз, ловили каждый жест дяди Андрюши, готовившего скелет огромной «московки».

И наступала волнующая минута, когда он, наклеив на голый остов листы бумаги, начинал осторожно сгибать переднюю перекладину и связывать ее с двух сторон шпагатом. Дело близилось к концу. Оставалось только приклеить на середину тугой тетивы гребешок — для «голоса», да привязать длинный из мочала хвост на задние ножки «московки».

Перед тем как вынести ее из сарая, дядя Андрюша, делая самокрутку, усаживался рядом с нами и, покуривая, глядел на свое детище. Нам уже не сиделось на месте, хотелось, чтоб скорее дядя Андрюша бросил свою дурацкую самокрутку (ему и курить-то нельзя при его слабых легких) и подал команду: «Выноси!» Но — ничего не попишешь — приходилось терпеливо ждать, чтоб получить потом щедрое вознаграждение за выдержку: согласие мастера попускать огромную «московку».

И начинался настоящий праздник. Мы вдвоем с Абдулкой выносили ее из сарая, как выносят из храма икону святой богородицы, и «московка» уже начинала урчать гребешком, почуяв дыхание родной стихии.

— Крепче держите! — наказывал дядя Андрюша, идя вслед за нами на расстоянии размотанной с веретена суровой нитки.

Мы держали «московку» с двух сторон за рога и чувствовали, как бьется ее тонкое упругое тело, как вырывается она из рук, норовя нырнуть то влево, то вправо. Длинный хвост ее тянулся по земле, выписывая в дорожной пыли веселые узоры. Со всех сторон бежала к нам ребятня, за ней увязывались собаки, и гусак Кара-бабая кричал на нас с забора зычным голосом, осуждая за нарушение уличного распорядка…