И так же падал снег - [3]

Помню, как в журнал «Пограничник», редактором которого в то время я был, поступил пакет, в котором были очерки Паушкина о пограничниках — строителях Камского автогиганта. Так благородная и неиссякаемая военно-героическая тема в творчестве моего однополчанина счастливо встретилась с темой созидания, с темой труда. Я помню книгу «На земле челнинской», кажется, первую о камазовцах, и по справедливости отмеченную дипломом ЦК ВЛКСМ. Не случайно имя автора этого произведения было в списках удостоенных правительственных наград передовиков первой очереди автогиганта.

Книгу «И так же падал снег» завершают рассказы и очерки о Волге, о славных и трудолюбивых, талантливых людях, живущих на ее берегах. Выделяется очерк о Герое Социалистического Труда Викторе Петровиче Филимонове, бригада которого возвела в Набережных Челнах первые небоскребы-двенадцатиэтажки. Есть много душевного тепла в очерках, рассказывающих о девушках-камазонках, о казанской медсестре Данинке.

Личная причастность автора к фактам, переплавленным в художественную прозу, на мой взгляд, повышает значимость книги. Через пережитое, местами даже нарочито сниженное до буднично-обыкновенного, писателю удается колоритно передать не только некоторые существенные стороны, но и, что особенно впечатляет, отдельные живые штрихи жизни.

Книга Г. Паушкина, я не сомневаюсь, найдет самого широкого читателя.

СТ. СИДОРОВ

ЧЕРСТВЫЕ ИМЕНИНЫ

1

Бабушкин домик стоял у самого откоса, окнами на заливные луга. С этого места были видны зубчатые стены города, белый кремль с башней Сююмбике и острые шпили железнодорожного вокзала.

По правую руку выступали мазарки — татарское кладбище, заросшее вековым сосняком, а с севера луга перерезала Адмиралтейская дамба, закрыв от взора веселую речку Казанку.

Весной, когда к окраинам слободы подступала полая вода, на бугре собирался народ. Слобожане разводили костры, варили в котлах смолу, конопатили рассохшиеся лодки. Праздные люди, забредшие сюда поглядеть на большую воду, спорили и гадали, захлестнет нас паводок с головой или «помилует бог», и вода дойдет только до прошлогодней отметки, тоже довольно высокой за последнее время.

В воздухе неистребимо стоял запах черного варева, ветер высекал из углей золотистые искры, сливал голоса лодочников в какой-то единый праздничный гул, и нам, босоногой ребятне, было радостно жить в эти дни, среди озабоченного люда. Весенняя вода невесть откуда приносила мясистую кору осокорей, длинные пробки с какими-то знаками, бутылки от заморских вин, горлышки которых поплавками выступали из густой трухи, устоявшейся в заводях.

Скатываясь с откосов, мы вылавливали из ледяной воды эти сокровища и в один день становились богачами.

А когда паводок начинал спадать, оставляя смоляные полосы по нашему откосу, флотилия лодок беспечно выходила «в открытое море» и по вечерам водная равнина, багровая от заката, отзывалась на петушиные крики двухрядок, старавшихся сбить друг друга на свой лад и мотив.

Я сидел на завалинке и слушал, как тетя Еня выводит песню: «В такую шальную погоду нельзя доверяться волнам»…

А погода устанавливалась как раз такая, когда можно было спокойно плавать по широкому разливу реки, не боясь попасть в гибельный водоворот…

Иногда пасха совпадала с татарской уразой. Взобравшись на минарет, муэдзин призывал мусульман к молитве, простирая ладони к восходящему солнцу: «Молиться лучше, чем спать…»

Мусульмане неторопливой чередой шли по Кривому переулку и чинно входили во двор деревянной мечети, которая высилась за нашим огородом.

Заунывный голос муэдзина поднимал нас с постели, и с восходом солнца бабушка начинала звякать ведрами. Нависал над слободой колокольный звон Успенской церкви, разгорался праздничный суетливый день, по всему дому расползались запахи пряностей. На подоконниках в зеленых зарослях овса, выращенного загодя в плошках, лежали крашеные яйца, казавшиеся несъедобными, снятыми с лаковых картинок старинных книг.

У татар, что жили по левому порядку улицы, было в это время тихо и загадочно. С восхода до захода солнца они ничего не ели в свой великий пост, а водку не пили совсем.

Нарядные слобожане из нашего порядка шли к заутрене. Переулок после них пустел, и только слышна была перекличка дворов. С правой стороны орали петухи, хрюкали и визжали поросята, им отвечали через узкий переулок индюки и гуси.

У плетня Кара-бабая вставал на свой пост огромный чернокрылый гусак, который норовил клюнуть каждого, кто заступит в его владенья. Он сторожил дом лучше любой собаки, и мы всегда обходили его стороной. На нас, суматошных маленьких людей, он глядел зорко, держа наготове свой железный клюв. Он был очень старый, шуток не понимал и мстил нам за Кара-бабая Пружинные Ноги, которого мы частенько дразнили. Бабай ходил на пружинных ногах — протезах, которые смастерил сам, ходил по переулку, покачиваясь и приседая, и грозил нам палкой, не в силах догнать.

Гусак, видя эту горестную для него картину, яростно вскрикивал и махал на нас своими огромными крыльями.

А пырин Марьям-апа[1] был птицей важной до глупости и легко поддавался на провокацию. Мы хорошо научились имитировать его «бульканье», и он весь растопыривался, удваиваясь в объеме, раскрывал веером хвост и выпускал над клювом красную висюльку.