И так же падал снег - [4]

— Буль-буль-буль! — кричали мы гортанными голосами.

— Буль-буль-буль! — возмущался он и, распалясь, шел на нас в атаку.

Перья индюка были изумительны по своей красоте и нежности: с радужными дугами и глазками, с переходами всех цветов радуги, черные с золотой каймой, они напоминали нам о заморских странах, которые снились во сне.

По сравнению с индюшками, этими большими курами, озабоченными только едой, пырин казался придворным принцем, до смерти влюбленным в себя. И мы отдавали много дорогих минут, затевая с ним веселую перепалку…

Да что — индюки! На Зилантовой горе, возле устья Казанки, жил крылатый змей! По ночам он летал на озеро Кабан пить воду, и однажды мы с Абдулкой видели, как он метеором перелетел луга и исчез за тусклыми огнями вокзала, устремляясь к Кабану…

После пасхи весенняя вода сходила с лугов, илистая земля быстро покрывалась травой, и к середине лета бурьян, наверстывая время, вымахивал в рост человека. В нем можно было бродить, как в лесу, раздвигая толстые и густые стебли, и прятаться в прохладной зеленой темени. А в рыхлой земле луга хранили для нас свои клады. В гражданскую войну здесь было поле брани и боевые позиции переходили из рук в руки, оставив нам стреляные гильзы, стаканы от снарядов, налитые свинцом пули. Позеленевшие от времени и воды, медные гильзы высоко ценились у Марьям-апа, и мы приносили ей в подолах звонкую россыпь цветного металла, получая взамен пугачи и целые листы боевых пробок. Отлитые из свинца и олова, пугачи сверкали своими гранями и были точь-в-точь револьверы…

Однажды мы забрели на мазарки — татарское кладбище, где всегда стояла таинственная прохладная тишина и где разговаривали только надгробные камни, вросшие по грудь в землю. Изрисованные арабской вязью букв, замшелые и седые, они строго и укоризненно глядели на нас, и мы шли на цыпочках, боясь нарушить их вечное общение с аллахом, к которому они обращались стихом из корана. Абдулка шел впереди, отыскивая глазами камень своего деда Мухаммед-бабая, предупредительно поднимал палец, когда я нечаянно ступал на сухую ветку — и она предательски взрывалась под ступней. Я понимал всю его ответственность за меня, урус-малая, которому, как и всем иноверцам, запрещался вход на мазарки. Даже татарские женщины не могли переступить черту этого кладбища и провожали покойника только до ворот.

Но от сильного напряжения и какого-то внутреннего страха я часто спотыкался, наступал на обломки сухостоя и обливался потом. Дятел сердито стучал по стволу сосны, словно суровый служка в мечети, пропустивший нас в храм под честное слово; какая-то серая пичуга свистела от возмущения: «Лазутчики! Лазутчики!..»

И мне не терпелось скорее найти камень Абдулкиного бабая, посмотреть на его лысую голову, испещренную темными морщинами непонятных знаков, а потом пуститься со всех ног по прямой дорожке, нырнув в просвет высоких сосен, и выбраться на волю — вздохнуть полной грудью…

Мы уже стали спускаться в зеленую лощинку, где надгробные камни лежали косо, вразброс, как сверху раздался громкий голос:

— Стой! Ни с места!

У меня сразу же отнялись ноги, я присел и замер без дыхания. Абдулка же улепетывал так, что его босые пятки мелькали на тропе, словно два прыгающих зверька, напуганных выстрелом охотника.

— Попался, шельмец! — услышал я веселый голос и стал понемногу приходить в себя…

Усатый дядька-великан, в расстегнутой на груди косоворотке, смотрел на меня насмешливыми глазами, в которых прыгали живые чертики.

— Ты ведь племянник Евгении Ивановны, правда?

— Ага! — быстро признался я.

— Мне-то тебя и надо!..

Что-то знакомое было в ухарском облике дядьки, и голос я этот «разбойный» когда-то слышал.

Уж не он ли весной схватил в охапку тетю Еню и прыгнул с ней в лодку!.. Ей-богу, он!

Я думал, тетя Еня закричит «караул!» — и, оставив бутылки, выловленные из воды, приготовился было бежать домой, звать на помощь дядю Андрюшу и всех, кого увижу, но вдруг тетя Еня засмеялась — и я остолбенел: она поправила юбку и уселась спокойно на корме.

«Разбойник» оттолкнулся веслом от берега, сильными взмахами выровнял лодку, и она заскользила по тихостойной воде залива.

— Я на берег взошел, соловьем засвистал, — затянул гребец озорным голосом, и мне почему-то неловко стало за тетю Еню, которая не крикнула, не завизжала и позволила себя вести невесть куда…

Провалиться мне на месте, это — он!

— Испугался, небось? — загремел его голос над моим ухом. — Ну, ладно, ничего! Хорошо, что я вас сумел перехитрить, а то вы как зайцы: чуть что — и в кусты. Ищи-свищи потом!..

Я глядел на усатого дядьку во все глаза и не мог сообразить, зачем ему было ловить нас.

— Ну, вот что, — проговорил он миролюбиво и показал мне вчетверо сложенный листок из ученической тетради. — Передашь эту записку тете Ене, понял?

Я протянул руку, но он продолжал:

— Скажешь, что дядя Вася ждет скорого ответа. На мазарках, мол, он. Понял?

— Ага!

— Спрячь ее подальше! — крикнул он вслед…

Я побежал по знакомой, давно проторенной нами дорожке, не зная, что и подумать, и только одна фраза застряла в памяти, которую я повторял в такт своим торопливым шагам: «Дядя Вася ждет… скорого ответа…»