И так же падал снег - [6]

Мы спускались с бугра на широкую дорожку, пробитую в луговом бурьяне лошадьми и телегами, останавливались, выжидая, в какую сторону пойдет дядя Андрюша, и по его ходу выравнивали «московку» на земле. Дядя Андрюша отсчитывал сто шагов, распуская с веретена восьмеркой намотанную нить, потом натягивал ее — и она выпрямляла всю «сбрую» на широкой выгнутой груди воздушной красавицы.

«Московка» рвалась из наших рук, мы изо всех сил старались прижать ее к земле, и в это время раздавалась спасительная команда:

— Пу-ускай!

Мы отскакивали в сторону — и в одно мгновение «московка» взмывала вверх и клекотала в воздухе, словно степной беркут…

Дядя Андрюша все дает и дает ей конца, сматывая с веретена нить, «московка» поднимается выше и выше, и вот она уже парит под самым небом, став маленьким хвостатым существом. Мы слышим ее довольный, воркующий голос и просим у дяди Андрюши разрешения самим попускать «московку».

Мы в четыре руки держим веретено, напрягаем все мышцы, приседая к земле, но сладить с ней не можем, и дядя Андрюша ловит нас сзади за пояса.

— Вот сила! — удивляемся мы. — Тянет, как лошадь, и удержать нельзя!..

Потом мы поднимаемся на бугор, дядя Андрюша привязывает конец нити к забору, и тогда все по очереди пробуют попускать ее за нитку…

А однажды, в какой-то праздник, дядя Андрюша запустил «московку» при гостях, и все видели, как она взмыла над лугами, а внутри ее горел огонек. До позднего вечера этот светлячок скитался в небе, как заблудшая звезда, а потом «московка» вдруг вспыхнула и огненный Зилантов змей потащил ее за луга, в озеро Кабан.

Все вскочили из-за стола, высунулись в окна и смотрели, пока не исчезли огненные крылья вдали. Это было так удивительно, что тетя Еня даже перекрестилась: «Слава богу! Хоть спокойно теперь посидим за столом».

Но мастер Черенков, который знал все на свете и пил, как говорили, аккуратно, не оставил это событие в стороне. Поглаживая подбородок, он сказал, что «московка» — прародитель самолетов. И первый летчик летал на ней, забравшись вовнутрь и привязав себя к поперечной дранке поясом. А делалось это так: запрягали лошадей в телегу, гнали их во всю мочь по дороге, и воздушный аппарат, привязанный шнуром к телеге, поднимался в воздух:

— Страхи-то какие! Страхи-то! — говорила тетя Еня и бросала сердитый взгляд на дядю Андрюшу…

3

Когда собирались гости, бабушка, вытерев руки о фартук, уходила из передней и садилась за печкой — до поры, пока не кликнет ее тетя Еня, чтоб убрать грязную посуду со стола. Я садился рядом с ней, и мы скрывались в закутке, как в надежном блиндаже, зная наперед, что не пройдет и трех часов, как случится баталия…

Люди жили и веселились по издавна заведенному порядку, никогда не отступали от него, и мы с бабушкой хорошо это знали.

— Вот сейчас начнется церемония, — с доброй улыбкой говорила бабушка. — И тебя пригласят к столу. А ты иди, не противься. Потом уж придешь, когда про тебя забудут…

Гости усаживались за стол и устраивались каждый на своем месте — «по положению». Хлебосольная тетка старалась изо всех сил, наседая на гостей, чтоб они перепробовали все пареное и жареное, все ее соленья и варенья, а дядя Андрюша зорко следил, чтоб все пили до дна и не оставляли в рюмке зло.

После «третьей» начинали говорить. Сперва беспредметно — о том о сем, как бы нащупывая главную нить, потом отдавали дань хлопотам хозяйки: «И все это у ней ладно и складно…»

«И когда только она успевает!..»

«А окорок-то, окорок!..»

Потом голос тети Ени: «А вот еще это попробуйте… Все свое, свое… Чем богаты, тем и рады!..»

«Да, что уж ты в самом деле? Где еще такой стол увидишь?»

— А ты чего глядишь? — набрасывалась тетка на дядю Андрюшу. — Рюмки-то пусты!..

Шум все нарастал и нарастал, голоса сливались в один пчелиный гул — не поймешь, кто о чем говорит. Сосед приваливался к соседу, каждый доказывал свое, на столе начиналась разруха, я сползал со стула и прятался в закутке у бабушки.

Я уж ненавидел весь этот «стол», весь этот дурной праздник, который совсем свалил с ног бабушку. А тетя Еня «рвет и мечет», вставляет в пьяный разговор колючие слова: «Помощничков-то у меня нет, а рук — только две…»

— Ты бы прилегла, бабушка, — говорю я. — Все равно уж теперь не позовут тебя. Ходить-то совсем не можешь!..

— А вдруг чего надо будет? С лежанки трудней мне вставать. А ты не тужи обо мне. Тут мне с тобой хорошо…

— Сейчас про Байкал будут петь, — говорю я. — Как бродяга море переплыл и встретил родимую мать…

И угадал: дядя Андрюша, оторвав голову от стола, стащил с кровати двухрядку и стал нащупывать на ладах знакомый мотив. Кто-то уловил мелодию и запел:

— По диким степям Забайкалья…

Я отодвинул занавеску и высунулся по грудь с печной лежанки, чтоб получше видеть, как дядя Петя Черенков будет показывать свой номер и представится бродягой, который Байкал переехал. Это дяди Петино выступление я знал наизусть и гости знали: каждый раз он проделывал одно и то же, но из уважения к «артисту» люди за столом утихали, устраивались поудобнее на своих местах, как в театре перед открытием занавеса, и с нетерпением ждали выхода героя.