И так же падал снег - [28]

Но на мои слова Таисья не обратила никакого внимания и, бросив сердитый взгляд на дверь сарая, повернулась и пошла прочь с нашей площадки. Я схватил молоток, со всего размаха ударил по деревянному шару, пуская его вдогонку этой «старой деве», но, натолкнувшись на кирпичи, которыми мы прикрывали лаз в сарай Мариам-апа, шар откатился на середину двора.

— А чё? — подошла ко мне Тамарка. — Разве Герману нельзя никого любить?

— Чего ты городишь?! — рассердился я. — Какая-такая любовь? Ну, поднял он ее. Что же тут такого?

— А вот ты меня не поднял, — надула она губы. — Я просила, а ты не поднял.

Я бросил молоток на середину площадки, обозвал Тамарку дурой и пошел домой, с горечью на душе: жаль было Германа, над которым взяла власть Таисья — и он от нее, наверно, никак не может отбиться. Уже восемнадцать лет ей исполнилось, старой деве, но кто ее с таким характером замуж возьмет?.. И еще брала досада на Нюру: чего вырядилась? Чего заявилась к нам на площадку?.. Все сидела дома — и на тебе! Как снег на голову…

Витька с Салаваткой остались лежать на крыше, хотя солнце давно скрылось за домами и было прохладно. Это летом хорошо лежать на жестяном теплом листе, растянуться на нем, как на печке, вспоминая бабушкину лежанку: пахло чем-то домашним, обжитым, благостным. А сейчас — что толку?…

«Вот свалилась на мою голову!» — досадовал я на Нюру, поднимаясь по лестнице и слыша, как Салаватка затянул сочиненную им самим песню:

Двухколесная тележка целый день катает-ца.

Натиресна была знать, чем она питает-ца…

Я поднялся на свой этаж, прошел большую застекленную веранду, где всегда что-нибудь висело на веревке, поднырнул под белые флаги простынь и наволочек (и в праздник развесили!), толкнул дверь, заступил порог — и в кухне — против русской печи, увидел Нюру. Она сидела на табуретке с тряпкой в руке и глядела в темный зев печи невидящими глазами.

Я тронул ее за плечо, она вздрогнула, повернула ко мне голову:

— Ну, чего тебе?

— Ты что, спала?

— Нет, — сказала она. — Думала.

— Думала?

— Ага. Как я теперь на улицу-то выйду?

— Очень просто: по лестнице — вниз! — сказал я.

— Да нет, — покачала она головой. — Я не про то. Скажут, заневестилась деревенская дура!..

— Вот ты и есть дура! — рассердился я. — Ведь не в деревне живешь! Кому здесь до тебя дело? Смех один!

— Тебе — смех, а мне — горе!

— Ну и ну! — покачал я головой. — Да знаешь ли ты, что Герман здесь — самый главный? Он никого не боится. Кого хочешь защитит! Попробуй-ка ему кто чего сказать?!

— А эта — сестра его?..

— И ее он не боится. Только не хочет с ней спорить. Поняла?

— Ага, — кивнула Нюра. — Отлегло маленько.

— Отлегло! И нечего было даже думать!

— Ваш Герман…

— Что — Герман? — насторожился я.

— Коновод он у вас, что ли?

— Ну, коновод, если хочешь! Понравился? — взглянул я ей прямо в глаза.

— Тут вот надо пол подтереть, — сказала она и пошла к двери.

6

Солнце всходило за Первой горой, еще пряталось за домами, а мы уже были во дворе — празднично одетые, с красными галстуками на шее, и маршировали, готовые к Первомайской демонстрации. Потом побежали к мусорной куче, порылись в ней, нашли почти новенький часовой механизм — с пружиной, которая отливала фиолетовым огнем, спрятали находку под стол в нашем штабе: выйдет Герман — сделает нам машину, а Салаватка подбежал к полуразрушенному каменистому забору, который отгораживал задний двор от «австрийца» («австриец» занимал огромный пустырь, где росло несколько яблонь и стояла роскошная — на зависть — голубятня), склонившись, Салаватка что-то рассматривал на земле.

Мы подошли к нему:

— Чё тут потерял?

— Ра-астет! — воскликнул он и глянул на нас счастливыми глазами.

— Р-растет! — подтвердил и Витька.

Я наклонился — и увидел среди сухой россыпи камней зеленые побеги травы.

— П-просвирки р-растут! — радостно сообщил Витька Титов. — Б-будем я-ягоды есть…

В нашем дворе трава не росла — все было вытоптано начисто и только просвирник зеленел по низу каменного забора, и в конце июля мы собирали его плоды — зеленые дольки в маленьких чашечках, кисло-сладкие на вкус, и оберегали этот участок от «чужих» глаз.

Очень хотелось яблоков, и мы однажды попытались забраться к «австрийцу», но он выследил нас и забросал кирпичами: «Убью!..»

Мы не могли взять в толк, как попал в наш город этот «австриец» — голубятник, и почему его не выселят до сих пор, не отправят в свою Австрию. Он же — самый настоящий кулак! Занял вон сколько земли — и никого не пускает в свои владения! Целый день торчит на голубятне — и видит все со своей вышки: никак не проберешься в его пустырь, где зрели яблоки, которые никто из нас так и не попробовал…

К просвирнику мы тоже никого из посторонних не подпускали, следили за каждым, кто входил в наш двор. И ели «просвирки» украдкой, чтоб никто не видел и не опустошил наш «ягодник».

Первый раз я попробовал их в прошлом году, как приехали мы в этот дом. Когда я познакомился со всеми ребятами, Витька Титов подвел меня к забору и, оглядываясь по сторонам, разрешил мне сорвать три «просвирки». Я не разобрал вкус крохотных «ягод», пожал плечами:

— Что это?

— П-просвирки! — сказал Витька сердито. — Не ел, что ли?