И так же падал снег - [29]

— Никогда не ел, — признался я.

Тогда он разрешил еще сорвать две просвирки и смотрел мне в рот, пока я их разжевывал.

— П-понял?

— Понял, — сказал я. — Кисленькие.

— С-сладкие! — поправил меня Витька Титов…

«Просвирки» были нашим лакомством — и мы их ели, подсчитывая каждую «ягодку»…

Просвирник не встречался на огороде у бабушки, не рос на удобренной, ухоженной земле, был сорняком — и не попадался в тех местах, где созревали нужные людям плоды и злаки. Изгой, он боролся за жизнь, перебравшись туда, где никто ему не мешал подниматься к солнцу. Он рос на камне…

Катерина, опростав помойное ведро, подошла к нам:

— Чё это вы тут нашли?

— Да вон — трава, — сказал я. — Нигде еще нет, а здесь уже показалась.

— Тра-авка, — задумчиво проговорила она. — Когда-то росла по всему двору, а теперь только тут. Местечко-то у нее — не ахти какое, зато свое. Тут ей хорошо, никто не затопчет… Эх, ребята-ребятье! И вы ведь — как эта трава. Кирпич да камень кругом, а вам — всё хорошо, всё ладно… Не балует нас жизнь, ну и пусть! — махнула она рукой. — Никто не знает, что еще будет впереди…

— С праздником, теть Кать! — сказал Салаватка.

— А? Что? — окинула нас рассеянным взглядом Катерина. — С каким праздником?.. Ах, да! Вон вы и галстуки понадевали. Да-да, спасибо! И вас тоже — с праздником! — она подхватила ведро и быстрыми шагами пошла по лестнице.

На открытой веранде, свесившись через перила, ее ждал Алексей — «Божий человек».

— Чё там — дети? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Они уже не дети, Алеша, — сказала она. — Дети бывают до шести лет. Они люди-человеки. У них свои заботы, своя любовь и травка вон — своя, на камне под забором растет…

ГОЛУБОЙ И ЗЕЛЕНЫЙ МИР

1

Мы переехали с улицы Вознесенской на Поповую гору, в длинную, как вагон, квартиру с летним пристроем — чуланчиком, где летом можно было поставить топчан, а зимой хранить в кадках соленье. Одно окно выходило на улицу, другое во двор. Двухэтажный деревянный дом стоял у самого спуска с горы, на заросшем травой бугре, и с этого места видна была вся улица Нагорная с каменными особняками, напротив которых, через дорогу, тянулась глухая стена с вышкой для часового на углу.

На заднем дворе нашего нового дома доживала свой век тополиная роща, огороженная забором, сквозь который хорошо просматривалась вся пойма Казанки, до самых Дербышек, где приметной подковой — над излучиной реки — темнел сосновый бор. Голубые дали, трава — чуть ли не по колено по всему двору, высокие кроны деревьев, не тронутых еще человеком, — все это было так непохоже на тот край, из которого мы только что перебрались, и, казалось, что переехали мы не с улицы на улицу, а из одной страны в другую. И отец говорил: «Слава богу, выбрались из каменного колодца. Можно отдышаться, наконец, от вечной пыли». А у меня не проходила боль в душе и, как бедуин, я тосковал по каменной пустыне, где остались друзья и тот мир, в котором так все было налажено. За пять копеек можно было купить целый куль вафельных обрезков, только сунь монету в форточку подвала, где пекут для мороженого целые листы из самого лучшего теста, а на улице Георгиевской, во дворе продуктового магазина, часто выставляются початые бочки с килькой, кем-то забракованные. Чудно! Их можно есть за милую душу!..

По летам мы обедать домой не ходили — и напрасно кричала Нюра: «Гошка, обедать пора!» Я был сыт по горло!..

В августе поспевал просвирник, что рос у каменной, щербатой стены за мусорной кучей. «Ягодник» мы зорко оберегали от чужих завидущих глаз — и «просвирки» — кисло-сладкие дольки плодов — делили поровну… Это же была настоящая жизнь!

И почему каждый раз надо все начинать сначала?..

Когда в новой квартире мы все расставили по местам, я вышел на волю. Подходя к воротам дома, услышал голоса ребят, а кто-то мне вслед крикнул: «Смотри, там Ленька Тэрнэтэ сидит!..»

Ленька Тэрнэтэ сидел на парадном крыльце нашего дома в позе Пугачева, вершившего суд над ненавистными дворянами. Перед крыльцом, на пыльной, вытоптанной земле, сидели двое ребят — моих ровесников — и грязными руками размазывали под носом неубывающую мокреть. Вид у них был жалкий, и вся Ленькина свита, обступившая крыльцо, ждала приговора уличного вожака.

Я не знал, в чем провинились эти ребята, и подошел поближе, чтоб услышать последние слова грозного властелина Поповой горы.

Восемнадцатилетний парень — из оседлых цыган, что жили в деревянном одноэтажном домике на краю бугра, глядел на пацанов с брезгливым презрением — и сверкал белками черных глаз, наводя страх на этих несчастных ребят.

Но вот Ленька заметил меня — новичка — и поманил пальцем.

Я подошел и встал перед ним — «как Гринев перед Пугачевым».

— Ну, чего тебе?

— Откуда ты? — спросил он, нахмурясь.

— Из Суконки, — сказал я, не отводя глаз от его смуглого, с бронзовым отливом, лица.

Он оглядел меня с ног до головы, словно не веря, что я из тех «суконщиков», которые славились на весь город, как самые «злые урки», и спросил, как звать.

— Гошка! — ответил я.

— Та-ак, — протянул он и на минуту задумался, видимо, решая, как со мной поступить.

Вся свита смотрела на меня с нескрываемым любопытством, а ребята, «спасенные» таким оборотом дела, перестали хныкать и подползли поближе, заглядывая мне в рот.