И так же падал снег - [30]

— Будешь один на один? — кивнул Ленька на одного из них.

— Буду! — сказал я не задумываясь.

— А ты, Хомяк? — спросил Тэрнэтэ.

— Нет! — ответил тот, испугавшись столь быстрого моего решения.

— А ты, Валька?

— Нет, — как попугай повторил и другой.

— Тогда они будут за тобой! — сказал Ленька. — Понял?

— Понял, — кивнул я, давно привыкнув к уличной субординации.

— Сними чаплашку и брось подальше! — приказал он мне.

— Зачем? — удивился я, невольно ухватившись за вышитую бисером тюбетейку, которую мне подарили на день рождения дядя Петя с тетей Дашей.

— Кидай подальше — во-он под гору! — повторил Ленька, и я пустил свою тюбетейку, как пускают каменные плитки по воде, когда «выпекают блины» (сколько раз плитка подпрыгнет на поверхности воды, столько будет и блинов).

Моя тюбетейка, скользнув по травянистому краю бугра, угодила на дорогу и покатилась под гору колесом.

— Ну! — крикнул Ленька Хомяку и подтолкнул его ногой: — Живо!..

За братом увязался и Валька, перехватил Хомяка на дороге, стал вырывать у него тюбетейку. Ленька свистнул в два пальца — Валька отстал от брата, а Хомяк, подбежав ко мне, сунул мне в руку «чаплашку», серую от дорожной пыли.

— Отряхни! — прикрикнул на него Ленька. — Надень на голову этому… суконщику.

Все засмеялись, а я вырвал из рук Хомяка тюбетейку и сунул ее в карман.

— А ты — иди сюда! — поманил он своим грязным крючковатым пальцем Вальку.

— Не надо! — вступился я за Вальку, который мне почему-то пришелся по душе.

Ленькины сверстники с удивлением глянули на меня, а Тэрнэтэ, скривив губы в нехорошей улыбке, хмуро проговорил:

— Тогда — ты!

— Я?..

Подручные Леньки подтолкнули меня к нему, Тэрнэтэ крепко схватил меня за руку, притянул к себе и вдруг… отпустил!

— Ми-шанька, — заулыбался он, глянув на дорогу.

Я обернулся: к нам подходил высокий, худощавый паренек с гитарой в руке. Ленькина свита расступилась, подручные Тэрнэтэ встали, уступив Мишеньке место на крыльце. Я больше никого не интересовал, отошел в сторонку — и Валька с Хомяком встали рядом со мной. Было обидно, что я оказался в этой ватаге чуть ли не последним. За мной только стояли эти шкодливые братья, которых Ленька учил уму-разуму. Одно утешало: все, кроме Вальки с Хомяком, были старше меня. Но что за жизнь, если ты вечно будешь плестись где-то в хвосте?..

У Леньки была безраздельная власть не только над нами, но и над взрослым населением околотка, и «халупу» Тэрнэтэ люди старались обходить стороной. А когда Ленька сидел на парадном крыльце нашего дома, жильцы второго этажа, боясь его потревожить, выбирались на волю черным ходом.

И вот — Мишенька. С голубыми глазами и длинными ресницами, как у девушки, с ярким румянцем на щеках (он болел туберкулезом), сел рядом с Ленькой и стал настраивать гитару. Тэрнэтэ следил за его пальцами в нетерпеливом ожидании первого аккорда — и во взгляде его угольно-черных глаз угасал огонь той беспричинной ярости, которую он напускал на себя, мучая шкодливых ребят. А они, несмотря ни на что, тянулись к нему — как кролики к удаву, и невольно попадали впросак…

Настроив гитару, Мишенька прошелся по струнам, перебрал их все до одной, потом, призадумавшись, с чего бы начать, взял первый аккорд. Начальные слова песни я не уловил, но второй куплет захватил меня драмой, которая должна была вот-вот разыграться.

«В переулке пара показалася —

Не поверил я своим глаза-ам», —

протянул Мишенька и, сделав небольшую паузу, продолжал:

«Шла она, к другому прижималася

И уста тянулися к устам».

Дальше началась трагедия:

«Словно хмель ударила в головушку. —

Из кармана вынул я нага-ан», —

Мишенька взял несколько сильных аккордов, мы притаились, словно вот-вот раздастся выстрел, и услышали:

«И ударил им свою зазнобушку,

А в ответ услышал: «хулиган!»

Последний куплет был назидательным:

«Не губите молодость, ребятушки,

Не влюбляйтесь в девок с ранних лет,

Слушайте советы добрых матушек,

Берегите свой авторитет!..»

Ленька сидел, подперев голову рукой, а Мишенька с какой-то странной, полудетской улыбкой поглядывал на нас и тихонько перебирал струны гитары. И тут я поймал себя на мысли, что он похож на Алексея-Божьего человека с улицы Вознесенской!

И лицом, и чем-то еще, что сразу не определишь. Может, беззащитностью своей — поэтому никто и никогда не поднимет на него руку. Он неприкосновенная личность!.. Но Алексей был дурачок от рожденья, «блаженненький». А у Мишеньки в глазах таилась неразгаданная мысль, и он всегда был задумчив, даже когда говорил, смотрел на тебя и пел. Мы чувствовали его обреченность: «не жилец» — и в этом заключалось его преимущество перед нами. И еще он брал верх над уличным народом своими песнями и стихами, которые мы никогда и нигде не слышали, а Мишенька знал их великое множество, мог рассказать наизусть «Гаврилиаду» Пушкина, всего Баркова и Дениса Давыдова. И малограмотный Ленька Тэрнэтэ чувствовал духовную власть уличного певца, понимая, что никакая сила не идет в сравнение с талантом человека, и чтобы как-то преуменьшить эту власть, часто повторял: «Убью, если кто хоть пальцем тронет Мишаньку!..»

…Солнце скатилось за белые стены «Нагорной крепости», повечерело, потянуло речной прохладой с низменной стороны, сырыми погребами и заброшенными колодцами набережных улиц, и Ленька поднялся с крыльца.