И так же падал снег - [18]

— Ах ты, фулюган! — носились за ним ребята, но не обижали Ваську, он был очень симпатичный и веселый парнишка…

Тетя Маруся со всеми расцеловалась, кончиком платка утерла слезы и махнула рукой:

— С богом!

Телега затарахтела по улице, изо всех окон глядели на нас любопытные глаза, ребята — мои сверстники — бежали рядом с телегой до самой околицы, потом враз остановились и долго глядели нам вслед. Я все махал и махал им кепкой, пока дорога не свернула за рощу, скрыв от нас славное село Полянки.

Кругом желтело жнивье, маячили стога соломы, спокойное августовское солнце поднималось над лесом, начинало пригревать землю, баюкать тишину безлюдных полей. Какая-то сладкая грусть щемила сердце, не думалось ни о чем, ничего не хотелось, а так бы вот ехать и ехать — в бесконечную даль, под благостным этим солнцем, под светло-голубым небом, где висит ястреб на невидимой ниточке и смотрит на нашу землю…

Зорька выметывала копытами комья прибитого на дороге чернозема, постукивала о передок телеги, шла ровной рысью, под уклон; Васька обгонял ее, спасаясь от оводов, которые кружили роем, застигнув нас в пути.

Ехали мы молча в блаженной полудреме, зная наперед, что ничего не приключится с нами в дороге, что все будет хорошо и ладно.

Дядя Гриша причмокивал, присвистывал, подгоняя Зорьку, чтоб приехать в Мурзиху загодя, до прибытия парохода, чтоб успеть купить нам билеты, посидеть всем на берегу — поесть жареной стерлядки. Там, как говорил отец, они выпьют бутылочку вина, примут «подорожник» и простятся с дядей Гришей.

Я лежал на спине в середине телеги, упорно смотрел в высокое небо, борясь с сонной одурью, чтоб ненароком не заснуть и не проспать дорогу.

— А вон и Кама! — сказал дядя Гриша.

Я вскочил на ноги и увидел голубую дугу реки с буксиром и баржами, которые он тянул по фарватеру, и чаек, взлетающих над водой.

— Теперь уж мы успеем, — сказала мать.

— Знамо дело! — весело ответил дядя Гриша и подхлестнул Зорьку: — Н-но, кудрявая!..

И вдруг мы услышали цокот копыт, обернулись: прямо на нас летел желтогривый конь, закусивший удила.

— Сторонись! — крикнул возница, стоявший у передка тарантаса, и дядя Гриша невольно задергал вожжами…

Они прокатились прямо по стерне, сбочь дороги: впереди, откинувшись назад всем телом, — Семен, в плетеной корзинке тарантаса — какой-то военный.

— Семка! — радостно закричал я и сорвал с головы кепку.

Семен кивнул мне, военный оглянулся, окинув нас быстрым взглядом, и они, сделав небольшую дугу по жнивью, помчались вперед, оставив облачко пыли на дороге…

Я вспомнил вдруг седобородого деда, который сказал тогда на ярмарке, что у Семки нет средней линии, что «душа в ем горит» и он либо угодит в Сибирь, либо «пойдет в командера», и спросил:

— Куда это Семка помчался?

— А кто его знает? — сказала мать.

— На пристань, наверно, — сказал отец.

— В командера метит! — сказал дядя Гриша.

— Правильно! — обрадовался я. — Когда вырасту, тоже пойду в командиры, кавалеристом буду…

Васька, напуганный тарантасом, прижимался к Зорьке, бежал, ныряя под оглоблю.

— К тому дню и конь у тебя будет справный! — сказал дядя Гриша. — Получше, чем у Семки…

Буксир стрельнул над Камой белыми струйками пара — и через минуту докатился до нас его басовитый голос: «ду-ду-ду!» Время сразу двинулось вперед, перебросив нас в другой мир, шумный и хлопотливый, и Дальние Поляны стали сказкой…

ТРАВА НА КАМНЕ

1

В бога перестали верить, но престольные праздники справляли, и когда пасха подступала к Первомаю, готовились сразу к двум — к «старому» и «Советскому». По заведенному обычаю красили яички — и они до «Христова воскресения» покоились в зелени подросшего овса; выставлялись на комод куличи, похожие на редкостной величины грибы-боровики, белыми пирамидками выстраивались на столе сырники, начиненные изюмом; пахло в доме сдобной стряпней и пихтой. Зеленые лапы хвои заняли передний угол, где прежде висели иконы и высвечивался над тихим огоньком лампадки скорбный лик богородицы. А пасхальный стол венчали бумажные «первомайские» флажки, нанизанные на одну нить и протянутые из угла в угол. Они мне казались веселой разноцветной дорожкой, которая вела от старого праздника к новому, и радовала взгляд…

Я проснулся, но лежал в кровати, прислушиваясь к голосам на кухне: две хозяйки — моя мать и тетя Лиза — хлопотали у русской печи, а тугая на ухо деревенская девка Нюра все спрашивала: «Чё ишшо делать?» Искала коромысло, которого сроду у нас не было: носили ведра в руках, и ей уж об этом сто раз говорили, да все не впрок. В другой раз на нее бы накричали, но в это благостное утро никто не повысил голоса, не стукнул дверью, и вместо «здравствуй» все друг другу говорили «Христос воскресе» и слышали в ответ «воистину воскрес». Вот и Нюре сказали:

— Бог с тобой! Какое коромысло ты ищешь? Бери ведра, да не греми ими. Вон они стоят — на тебя глядят…

И она неслышными шагами ступила за порог.

Она у нас живет с того дня, как их раскулачили: отца и мать куда-то сослали, а ее нам привезла тетя Маруся из Полянок, чтоб мы приютили на время «круглую сироту». Теперь она на нашем иждивении — и постоянно просит какую-нибудь «работу по дому», потому как совесть ее грызет — не может она просто так «чужой хлеб исть».