И так же падал снег - [16]

С неба звездочка упала —

Прямо на нос петуху.

Петуху неловко стало —

Закричал ку-ка-ре-ку!

Смех, крики, все смешалось в одну кучу. Семка застегнул гармонь, сел на бревнышко, закурил…

6

Родители уехали, оставив меня на попечение тети Маруси, которая ничем не ограничивала мою свободу, и я был вольный казак. Надо было только не забывать закрывать за собой калитку, а так — гуляй хоть с утра до ночи, никто и не спросит: где был? что делал? Да в Полянках почти все ребята так жили, и тете Марусе было невдомек, что меня надо как-то воспитывать, наказы давать и спрашивать за каждый шаг…

Дядя Гриша смастерил мне удочку, и я каждое утро, прихватив с собой кусок хлеба и щепоть соли, уходил на речку, к водопаду. Проводил там целый день и возвращался, оглохший от беспрерывного шума падающей с кручи воды.

Можно было пробраться к каменной, ослизло-зеленой стенке и стоять под гремящим водопадом, смотреть, как летит над тобой вода, разбиваясь о камни, и водяная пыль горит радугой. Потом зарыться в горячий песок, чтоб отогреться: под водопадом холодно, как в сыром погребе.

Речка была мелкой, вся в заводях и валунах. Вода в ней ходила кругами, и надо было закидывать удочку в оконца между камнями, где поглубже и не так сносит поплавок бегущей струей. Клевали маленькие рыбки, которых полянские ребята звали угольцами.

Угольцы были скользкие, жирные и плотные. Я насаживал их через жабры на палочку и жарил на костре. Раскладывал готовых на лопуховый лист, подсаливал и ел.

Речка бежала к лесистому склону, потом круто поворачивала вправо и исчезала в зарослях тальника.

Лес тянулся на десятки километров, был густым и дремучим, в котором водилась даже рысь.

Как-то мы ходили по ягоды, набрали полные туески клубники и целый мешок диких яблок. Тетя Маруся нарезала их дольками, нанизала на суровую нитку и повесила над окнами сушить.

От ягод и студеной родниковой воды у меня тогда разболелся живот, и я целый день провалялся на сеновале, радуясь, что никто не беспокоит меня, не охает надо мной и не бежит за врачом. Целый день я ничего не ел и не пил, и к ночи все прошло.

Как говорила тетя Маруся, я уже закалился и стал походить на всех нормальных ребятишек, которые «не поваляют, не съедят». Волосы на голове выцвели, стали льняными, нос облупился под солнцем, на пятках наросла твердая кожа и даже на ногах появились цыпки. Ребята меня больше не чуждались и забыли, что я городской, считая меня законным племяшом дяди Гриши-сапожника и младшим брательником Семки-коновода. Я научился скакать на неоседланной лошади, лазить по деревьям, ловить ужей, различать съедобные травы, и только рыболовная страсть отличала меня от полянских ребят. У них не хватало терпения целый день стоять на берегу с удочкой, смотреть беспрерывно на поплавок. Никто из них не испытывал неистовой радости, когда на крючке трепетала рыбка, которую ты удачно подсек. Постояв минут пять с удочкой, они начинали пререкаться, спорить за удачливое место на берегу, потом принимались бороться, озоровать, бегать по мелководью, пугая рыбу…

Я ходил на рыбалку один, и мне никогда не было скучно. Я не чувствовал одиночества, потому что кругом была жизнь: летали птицы, прыгали лягушки, бежала, извиваясь меж камней, совсем живая вода, и лес, как древний дед, смотрел на меня с горки, из-под ладоней листвы.

Непрестанный шум падающей и кипящей в камнях воды заглушал голоса лесных и луговых обитателей, я только видел, как снуют водяные крысы, проползают ужи, перелетают с ветки на ветку трясогузки — желтогрудые и серые. Я чувствовал, что на меня постоянно смотрят чьи-то глаза, оборачивался и видел то любознательную ондатру, то лягушку, то удода, похожего на маленького петушка с резным гребешком. Успокаивался и следил за поплавком, который подхватывала и кружила между валунов быстробегущая вода.

Как только поплавок нырял, я делал подсечку — крючок врезался в губу угольца, я поднимал удочку — и рыбка, сверкнув черной змейкой на солнце, падала к моим ногам.

А в последний раз так здорово клевало, что я не заметил, как закатилось солнце, и стал сматывать удочку, когда уже поплыл по лугам вечерний туман. Кто-то проехал мимо леса на телеге и кричал:

— О-ша! О-ша!

Я притаился в кустах и сидел до тех пор, пока не заглох стук колес на лесной дороге.

Ребята сказывали, что вечером здесь бродит леший и кричит: «Ох-хо-хо! Ох-хо-хо!» Будто филин, но не он — и тут надо различать.

Я был рад, что опасность миновала, и сломя голову побежал домой.

В первый раз за все время, пока я жил у тети Маруси, мне была накачка.

Дядя Гриша говорил:

— Негоже так, корешок. Ладно б еще не слыхал, а то — не откликнулся. Это уж — никуда-а! Мы кричали: «Гоша!» А ты, значит, спрятался, испугался…

— Я хотела тебя валенком, — вступила тетя Маруся, — да уж отошла, как увидела, что явился живой-невредимый… А то что б я матери-то твоей стала говорить? Завтра они приезжают, а тебя нет. Вот горе-то мое, батюшки!..

— Так уж вышло, — говорю, — извините. Замешкался я, зарыбачился.

— То-то и оно, что зарыбачился, а об нас забыл. Об родителях своих забыл…

— Ладно, — сказал дядя Гриша, — давайте ужинать да спать. Нынче пусть он в избе спит, постели ты ему, Маруся, в передней, на коврике… Неча валяться на сеновале…