И так же падал снег - [15]

Когда утих шум и крик людей, занимающих места на круглой площадке карусели, заиграли гармошки, зазвенели бубенчики — и мы поехали. Со своего коня я увидел разукрашенные разноцветными лентами лавки, лотки, голубые и красные шары, взлетающие над толпой народа, который запрудил все проходы в тесном ярмарочном городке, потом — балаган, на подмостках которого плясал картонный капиталист с лошадиными зубами, а когда пошли по третьему кругу, вдруг услышал голос матери:

— Вот он, вот он, Санюшка! Гляди!.. Ах, боже ты мой!..

Я им весело помахал рукой и проехал мимо.

— Держись крепче, сынок! — крикнул мне вслед отец…

Парни с девками, занявшие карету, что стояла позади меня, бросили карусельщикам горсть медяков и заорали:

— Жми, Иван! Наддай! Гони!..

А девки запели под гармонику:

Во саду ли, в огороде

Меня били палкой.

А за что же меня били —

Не гуляй с кухаркой…

Уже нельзя было разглядеть отдельных лиц стоящих у ограды людей, летели навстречу купола лавок-теремов, потом все стало сливаться в одну пеструю полосу.

«Располным-полна моя коробушка», — надрывались гармошки. Их звон падал на нас откуда-то сверху, словно гармонисты висели в воздухе, то приближаясь к земле, то поднимаясь над куполом карусели.

Я еще крепче прижался к шее коня, который, казалось, ожил, и хочет теперь вырваться вперед, сбросив меня на доски площадки. В глазах плыли желтые и зеленые круги, и я стал сползать с седла, чтоб ухватиться за крепкие деревянные ноги коня и спастись…

— Стой! Стой! — кто-то кричал в толпе, но крутали словно не слышали, и мы летели в тартарары…

— Очумели, дураки! — загремел чей-то знакомый голос и, проваливаясь в темную пучину, я будто услышал: «Карета подана, болярин!..»

Казалось, карусель разваливается, мы все катимся куда-то вниз, по скользким доскам, и вот-вот очутимся на земле, у ограды, и среди груды тел будут меня искать насмерть перепуганные родители. Я крепко зажмурился, прикрыл голову рукой и почувствовал, как кто-то отрывает меня от земли:

— Слезай, приехали!

«Куда приехали? Как?..»

— Спасибо вам! — говорила мать. — Уж не знаю, как вас и отблагодарить! Вот возьмите, пожалуйста!..

— Не-ет! Это — ни к чему, зазря все это! Нехорошо.

«Карета подана! Карета подана!» — звучало в ушах.

— Семеном меня зовут. Шабры мы с Горюновым… Будьте здоровы!..

Я открыл глаза и увидел круглый и плоский диск земли, который крутился вокруг меня, как огромная граммофонная пластинка, и слышался скрип колес, посвист стрижей, какая-то далекая музыка…

— Накаруселился, корешок?.. Чо они понимают, Иваны-дурачки! Им дай денюшку — они до скончания века будут крутить…

— И как это мы с тобой, Санюшка, его проглядели?

— Золотые мои, не тужите, все обойдется… Я когда эдак-то села, меня опосля тоже отхаживали. С непривычки это, — проговорила тетя Маруся.

— Конечно, обойдется, — сказал я, стараясь приподняться на локтях и сесть.

— Ну, вот и ожил, корешок! — сказал дядя Гриша и подхлестнул Зорьку. — Теперь любо-дорого прокатиться. Н-но, бедовая! Домой едем…

5

Я иду рядом с ним посередине улицы, а за нами — длинная череда парней и девок, со всего приозерного порядка. По бокам бегут ребятишки, которых не пускают в «колонну», малы еще: от горшка — два вершка. А я иду с коноводом Семеном Мотковым, который остановил карусель на ярмарке, вынес меня на руках, спас, и теперь считает своим младшим брательником. Он шагает вразвалочку — и я подбираю ногу, чтоб идти с ним шаг — в шаг, а не семенить, как босоногие пацаны. Им-то что? А мне надо быть важным: изо всех окон смотрят на нас любопытные глаза: «Кто это рядом-то с Семкой идет?»

«Названый брательник его, из городу».

«Гляди-кось, какой!..»

А Семка разворачивает меха гармони и на всю улицу затягивает:

Товарищи дорогие,

Нам не страшно помирать…

Сзади парни дружно подхватывают:

Нам милиция знакома

И Сибирь — родная мать!..

Семка задал тон, терзает меха гармони, и от нас, как от корабля, катятся волны — частушка за частушкой. Уже звенят и высокие девичьи голоса:

И на лодке вода,

И под лодкой вода,

Девки юбки замочили —

Перевозчику беда.

Мы идем к майдану, навстречу другому потоку, который выходит из поперечной Луговой улицы, и наши парни стараются изо всех сил, чтоб заранее устрашить соперников, и уже не поют, а кричат:

Мы гуляли — вышибали

Из окошек косяки…

Я тоже кричу изо всей мочи, но голоса своего не слышу: словно рядом трубят пароходы, выстроившиеся в кильватер.

Такой беспрерывно гудящей эскадрой мы и выплываем на майдан, где уже выстраиваются против нас, приозерских, луговские.

И начинается состязание: они — одну частушку, мы — одну. Тут не только кто громче «сцарапает», а кто выдаст что-нибудь поновее да позабористей. Здесь, на майдане, и рождается частушка: пока соперники поют, у нас подбираются слова, и не просто складные, а такие, которыми можно было бы «поддеть» луговских, угодить «в самую печенку». И у кого больше сочинителей, тот и одерживает верх.

Гармонисты-коноводы стоят около шеренг, подбадривают своих, подзуживают соперников:

— А ну-ка — вы!

— Эх, слабо!..

Луговские вдруг замешкались: их гармонист проиграл мелодию, а слов не слышно. Кто-то вскрикнул по-петушиному, ничего нельзя было разобрать, и тогда вклинился Семка: