И так же падал снег - [14]

— Ну, ладно. Тогда вот медовый пряник съешь.

И его было жалко. Темно-коричневый, расписной, с белыми сахарными разводами, он походил на красивую коробочку, которую тоже хотелось сохранить на память. Но… пришлось его съесть, чтоб не обижать родителей.

Отец догадался, что я тяну его к карусели, я стал уговаривать мать, чтоб она разрешила мне покататься на деревянных конях. Конечно, отец будет сидеть рядом и не даст мне свалиться с коня.

Меня подвели к заборчику, возле которого вытянулась длинная очередь любителей покататься на карусели, и пристроили к какому-то деду, с бородой до пояса, и нарядному мужичку.

— Здравствуйте! — вдруг воскликнула мать.

— Здравствуйте, пожалуйста! — снял картуз и отвесил низкий поклон чернявый мужичок. — Как живем-можем?

— Да вот, приехали на ярмарку…

— Любо-дело! — усмехнулся мужичок, и я его узнал: ведь это же он нас вез от Мурзихи до Полянок! Только сейчас он казался щеголем — в ситцевой рубахе, прихваченной блестящим ремешком, в легких сапожках — и глядел на нас козырем. Рядом с ним, низкорослым и сухопарым, стоял, опираясь на посох, дед — настоящий богатырь, с седой бородой до пояса.

— Пусть мальчик возле вас побудет, — попросила мать. — Мы только на минутку отлучимся.

— Рази жаль места, — сказал мужичок, — пущай стоит.

— Это кто такой? — спросил дед.

— Племяш Гришки Горюнова — из Полянок. К его двору я их вчерась подвез.

— Угу, — пожевал губами дед и надолго замолчал, о чем-то раздумывая.

— Городской, что ль?

— Ясное дело — из городу, с пристани я их вез.

— Так-так, стало быть, сторонний…

Сквозь гул толпы прорезался резкий окрик:

— Па-ади! — и оборвал разговор моих опекунов.

— Кажись, Семка! — оживился дед, подставив к глазам ладонь.

— Он. Куда ж ему деться!

— Стахеева, что ль, привез?

— Окстись, Мироныч! Стахеева бог прибрал еще когда… Да и появись-ка Стахеев сейчас, его б сразу к ногтю: сплуататор-мироед!

— Знамо, мироед. А какого туза он теперича привез?

— Семка-то?

— Ну да, кто ж еще!

— Из району кого-то, — сказал мужичок, привстав на цыпочки.

— Их теперича много, командеров, — сказал дед и опустил руку.

— Много, — согласился мужичок и досадливо проговорил: — Спутался ты, Мироныч. Память у тебя размыло. Семка Мотков никогда Стахеева и не возил, и на свете его, почитай, не было, когда Стахеев-то ворочал.

— А кто ж заместо Стахеева нонче?

— Тыща людей.

— То-то и оно, что тыща! А он на всю Каму был один — во-ро-ти-ло! — протянул дед.

— Едино сплуататор! — сказал мужичок, поглядывая на меня.

— На Каме тут и контора его была, — разговорился дед. — Да липовая контора то, для агличан.

— Это как, «для агличан»?

— А вот так: спознали они, агличане, что у нас на Каме воротило есть, и двинулись сюды комиссией, узнать, как енто он тыщи пудов хлеба загребает и по реке сплавляет?..

Слух до Стахеева дошел — он мужикам бочку вина выкатил — в один миг сруб доставили, комнатушек в избе нагородили: где его кабинет, где счетоводов… Ну, так вот: посадил за стол двух ладных приказчиков, счеты пред ими положил, наказал, как приедут агличане, чтоб костяшки туда-сюда перекидывали. А сам-то все в своей башке держал, никаких ему помощников и не надыть…

Ну, омманул агличан, а контору свою оставил: можа, на другой раз германцы запросятся смотреть. А мужики те, что на счетах баловались, так и сидели до заговенья, деньги зазря получали.

— Кто это те сказывал, Мироныч?

— Я тогда, чай, не слепой был! Да и сродственник там мой сидел, глазом мне все мигал: «воду в ступе толку, а рупь-целковый в кармане!..»

— Вот — лафа! — вздохнул мужичок и, поглядев на меня, спросил: — Натиресно, что ль?

— Ага, — ответил я, не спуская глаз с длинной, седой бороды деда, в которой застрял большой, желтоглазый слепень.

— Ты так-то и каруселю пропустишь, — кивнул мужичок на гармонистов, которые без роздыха играли то «Во саду ли, в огороде», то «Коробушку». У одного двухрядка была с бубенчиками, и он встряхивал гармошку в такт быстрой мелодии.

Я стоял в очереди, ожидая, когда, спрыгнут с круглой площадки карусели ошалелые девки и парни, которые «подмаслили», как сказал мужичок, карусельщикам, и те вертят их до полной темноты в глазах.

Два дюжих парня, голые по пояс, приводили в движение карусельную махину, наваливались грудью на нижние стропила площадки и, роя землю босыми ногами, с упорной силой ходили по кругу, все ускоряя и ускоряя шаг.

Чтоб не кружилась голова, я старался не смотреть на бешеную крутоверть, в которой сливались и деревянные кони, и люди — в какую-то одну пеструю полосу под золотистой бахромой, свисающей с крыши и разлетающейся по ветру…

Но вот гармошки приутихли, карусельщики запылили босыми ногами, пытаясь затормозить раскрутившуюся махину, и я, подвигаясь к калитке, услышал:

— А Семка — тот либо в Сибирь угодит, либо в командера пойдет. Нет у него средней линии. Душа в ем горит…

Я обернулся: мужичок с дедом, оказывается, подвигались в очереди вместе со мной, оберегая меня от напористой толпы.

4

У входа стоял дядька-контролер, я сунул ему билетик, который давно держал в кулаке, наготове, и быстро-быстро вскарабкался на площадку, где шустрая ребятня уже оседлала облюбованных заранее коней. Мне достался черный, с желтой гривой и расписным седлом. Я уселся в седле и крепко обхватил гладкую, отполированную шею деревянного коняги, вставшего на дыбы.