И так же падал снег - [13]

Мы сидели на скамеечке, «отходили», глубоко вдыхая прохладный вечерний воздух. Полотенца насквозь были мокрые, а с нас все еще стекали струйки воды.

— Вот это баня! — сказал отец. — Всю усталость как рукой сняло.

3

Они засиделись допоздна, а я лежал в задней избе на соломенном топчане и никак не мог заснуть. Казалось, меня завезли далеко-далеко, в какой-то лесной и таинственный край, где до того тихо, что звенит в ушах, и слова людей расходятся в этой тишине, как круги по воде.

— Сперва играли свадьбу в доме жениха, — рассказывала тетя Маруся. — Все пили и кричали «горько!» Потом Семка схватил двухрядку, тряхнул мехами — гости и сродственники загромыхали скамейками: ослобонили место — и пошла плясня — рукавов трясня… Вот тогда-то и вышел из-за стола Гриша, пошли на спор с Семкой: кто кого?

Гармонист тряхал двухрядкой, плясун дробь выбивал — не сдавался.

«Эх, сыпь, Семен, подсыпай, Семен, у тебя ль, Семен, брюки клеш-фасон!» — орали гости.

Пуговицы с гармошки летят — один гуд идет, у плясуна подметки отлетели.

«Ух ты, барыня, да ух, сударыня!..»

«Стоп! Ничья не взяла!»

Тогда пошли наперегонки по снегу. Все высыпали на крыльцо, заорали:

— Ва-а-ли!

Бегунов подгоняли…

И надо было такому греху случиться: угодил Гриша в полынью, а ведь он уже босой был, ботинки-то на нем — одна видимость. Ему б, дураку, назад, а он — нет, свое хочет взять, передо мной показаться. Перебегли они озеро и — обратно по снежному насту…

Первым Гриша прибег, да ноги-то и оставил: в районной больнице отрезали ему обе лодыжки.

У меня уже свадьбу не играли — в одном дому прошла, на всю жисть память оставила…

— Ну, давайте-ка по махонькой еще! Чтой-то я заговорилась…

Пахнет в избе кожей, варом, дратвой. Где-то мыши скребут. Тетя Маруся все «окает», звуки нанизываются, как бублики на веревочку, и она их словно несет по избе, показывает. А дядя Гриша молчит, переживает свое несчастное положение, слышно только, как сдувает со лба упрямый хмельной пот. Но вот он двинул табуреткой:

— Эх-ма!

— Да сиди ты, сиди! — прикрикнула на него тетя Маруся.

— Бывало-то! — завелся дядя Гриша и стал выбираться из-за стола.

— Куда вы, Гриша! — это моя мать стала удерживать его.

— Не-ет, я докажу!..

И что-то грохнуло об пол, что-то упало плашмя.

— Клюшки-то подбери! Заартачился!..

Стало тихо. Дядя Гриша тяжело задышал — заплакал.

Светлела ночь за окошком, тихо плыла над закамской землей подсвеченная июньскими зорями луна. Ухнул где-то филин, пролетел на мягких крыльях к своему дуплу — и все вокруг замерло. До утренних петухов.

Солнце уже высоко поднялось, светило во двор, где дядя Гриша обустраивал телегу, уминая в ней, как в корыте, пахучее сено.

— Доброе утро! — крикнул я с крыльца.

— Доброе! — согласился он. — На ярманку, корешок, поедем. На карусели кружиться, пряники медовые есть.

— Вась-Вась-Вась! — позвал я, и жеребенок выскочил во двор. Остановился, навострив уши, потом взлягнул задними ногами и снова исчез под навесом.

— И он вместе с Зорькой пойдет, — сказал дядя Гриша. — От матери не оторвешь его… Справный он у нас, веселый. Подрастешь, будешь на ем скакать, на озеро его водить. Купаться он любит… Вы с завтраком управляйтесь, а я вам карету уготовлю.

Запах сухого навоза щекотал ноздри. Залетали под навес двора ласточки, посвистывали от полной радости жизни; в хлевушке довольно похрюкивал поросенок, куры деловито разрывали у забора землю, искали в ней еду; и было на свете так хорошо, что и не придумаешь, чего бы еще тебе надо.

И рукомойник звенел, как живой, выдавая по струйке воды каждый раз, как ты подталкивал его носик вверх: «Чок-чок, еще чуток!»

Вот где можно жить, не соскучившись!..

Ехали по ровной дороге, мимо леса и поля, и ничуть не трясло, и все разговаривали в полный волос, загадывая наперед, что можно купить на ярмарке. А часа через два можно было уже разглядеть цветастый купол карусели, услышать ровный гул толпы и переливчатые звуки гармоник.

Дядя Гриша хлестнул слегка Зорьку, она пошла рысью, и Васька, на радостях, обогнал мать, потом вернулся, пристроился рядом, взмахивая куцей метелкой хвоста.

Все мы дожидались той минуты, когда захватит нас людским праздничным потоком, накроет с головой ярмарочным, беспорядочным гулом.

— Надо нам, мать, крупчатки с пудик купить, да, может, еще молочного поросенка — на заливное…

— Это здесь просто, — вклинилась тетя Маруся. — А еще возьмите меду. Пользительнее его ничего нет. У нас тут — леса, липовый цвет, всякое разнотравье, и гречиха когда цветет — загляденье, взяток у пчел хорош…

Дядя Гриша остался у коновязи, а мы двинулись вместе с густой толпой к торговым рядам. Я тянул отца за руку, стараясь увести его в ту сторону, где захлебывались гармошки, где стоял веселый гул голосов и маячила вышка карусели, хитрил.

Остановились у лотка со сладостями. Таких длинных конфет, в разноцветной обертке, с хвостиками на концах, я еще в жизни не видел и не поверил, что их можно есть. Да и жалко было разворачивать эту красивую палочку, которую подал мне отец, заплатив за нее какие-то копейки.

— Ешь, не жалей! — настаивал он.

— Нет, — наотрез отказался я. — До города сохраню, ребятам покажу.