И так же падал снег - [11]

— А что люди! — сказал дядя Вася. — Андрей был партизан и музыкант. Жаль вот некому сыграть. — И он покосился на гармонь, которая сундучком стояла на кровати, как во все праздники. И висело ружье на стене, от которого я не мог отвести глаз.

Дядя Андрюша лежал тогда в гробу совсем чужой, — непохожий нисколько на себя, и казалось, хоронят какого-то другого человека, а он затерялся в толпе суетливых людей и хлопочет вместе со всеми о похоронах. Где-то он ходит, постукивает молотком, командует…

И мне казалось, что он вот-вот появится в дверях, по старой солдатской привычке одернет пиджак, подойдет к столу, возьмет стопку, поднимет ее высоко над головой: «А ну-ка, по махонькой!..»

— По диким степям Забайкалья, — тихо и вкрадчиво затянул дядя Вася.

— Где золото роют в горах, — поддержал его другой голос, и полилась песня:

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…

«Вот сегодня, — подумал я, — надо бы обязательно дяде Андрюше пальнуть из ружья…»

ДАЛЬНИЕ ПОЛЯНЫ

1

— Чалку прими! — крикнул матрос с нашего парохода, и мы почувствовали сильный толчок — судно прокатилось бортом по шканцам дебаркадера, прищемило их с сухим треском и дернулось, пойманное толстой петлей каната.

Мы спустились с палубы в темный и тесный проход, чувствуя под ногами все еще горячее чрево парохода. Гремел железный настил от сотен каблуков, внутри судна что-то пронзительно сипело, раздавались сверху голоса: «Стоп! Трави!»

Потом матросы закричали «Берегись!» и стали сдвигать с борта пристани тяжелый деревянный трап.

Нас захватило людским потоком, прижало в узком коридоре между ящиков и мешков из рогожи, от которых исходил душный запах, и я чувствовал, как отец крепко держит меня за руку, чтоб я не затерялся в толпе.

Наконец под нами заскрипели широкие сходни, открылся каменистый берег реки с ровными цепочками торговых рядов, и мы облегченно вздохнули.

Торговки сидели тумбами на земле и зазывали сошедших с парохода попробовать соленых огурчиков, помидоров, пирожков с грибами и поджаренных на листе желтобрюхих стерлядок. Пахнуло чесноком, укропом — и сразу захотелось есть.

Меня отвели в сторонку, где я остался с нашими чемоданами, а родители пошли по торговым рядам что-нибудь взять с собой на дорогу. Оказалось, нам еще надо верст тридцать ехать на лошадях, и мы доберемся до Полянок только к вечеру. Мать затужила, а я обрадовался: в городе только присядешь на задок, как тебя возница — кнутом, а тут — тридцать верст! Целый день на возке, и никто тебе не крикнет: «А ну-ка, слазь!..»

Мать сказала, что мы наймем тарантас — и я все посматривал на дорогу, которая спускалась от села к пристани. Но никакого движения на ней не было. Отец ходит по торговым рядам, приценивается, берет несколько поджаренных стерлядок. Сейчас мы позавтракаем прямо на берегу Камы, наймем тарантас и отправимся в дальний путь по полям и лесам…

— Сторонись! — кто-то крикнул за моей спиной, и я даже присел от неожиданности.

Мимо меня, не разбирая дороги, промчалась к пристани бешеная таратайка. Лихой возница, привстав у козел, крутил над головой длинными вожжами, гикал и приказывал:

— Пади!

Возле сходен он круто остановил коня, соскочил с коляски, огляделся и, заметив моего отца в белом кителе, зашагал к торговому ряду.

— Слышь, болярин! — крикнул он еще издали. — Карета подана!

Все уставились на моего отца, а мне было забавно слышать, как лихач обратился к нему: «болярин!»

Лихой парень вплотную подошел к моим родителям и сказал:

— Прокачу и тебя, и твою болярину!

Мать схватила отца за руку, пытаясь отвести его от этого «разбойника», а парень наступал на них:

— Не доверяешь?.. Да я — в любой конец! У меня же — зверь. Пять целковых до Биляр — хошь?

— Да никуда мы не едем! — взмолилась мать. — Скажи ты ему, Санюшка!..

— Нет, мы не едем, — не очень уверенно заговорил отец. — Мы уже приехали…

А я услышал, как в торговом ряду бабы, оживившись, затараторили на разные голоса:

— Спу-ужались! Городские, непривышные поди…

Я чувствовал, что мать права: куда с таким разбойником ехать? Но было неловко от людей, которые считают нас какими-то изнеженными боярами, и хотелось поскорее скрыться от любопытных глаз.

— И-эх, люди! — махнул рукой парень и, шурша гравием, раскидывая его носками сапог, зашагал к своему тарантасу.

Усевшись в козлах, он взмахнул вожжами, круто повернул коня и помчал вдоль берега — с той лихостью, с какой подкатил к пристани.

Все смотрели ему вслед, оставив свои заботы, а он мчал по берегу — по глине, по плоским камням, и вскоре исчез за выступом горы.

— Вот, окаянный! — с какой-то завистью ругал его народ, и стало жаль, что он уехал один, без нас…

Мы наняли обыкновенную деревенскую телегу, долго устраивались в ней, расстилая под сиденья старую слежавшуюся солому. Нужно было сесть так, чтоб ноги свешивались с одного борта, посередине, иначе ободки колес будут бить тебя по щиколоткам.

Наконец, мы уселись. Возница — тихий, чернявый мужичок — оглядел нас со всех сторон, подобрал солому, подоткнул под наши чемоданы, а потом, тронув лошадь, на ходу, с оглобли, вскочил на передок телеги.

— Стал-быть, в Полянки? — спросил он в десятый раз.