И так же падал снег - [19]

Ей говорят, чтоб она не беспокоилась: работы по дому всегда сверх головы, да еще вон за Гошкой надо присмотреть, то есть за мной. А сама она неграмотная — читать и писать не умеет, а мне задорно дразнить свою «няньку», когда она подступает ко мне с расспросами, «чё печатывают в газетах».

Я беру со стола свежий номер «Правды», переворачиваю страницу и начинаю читать: «В Больших Полянках раскулачили еще десять человек и всех сослали в Сибирь».

— Ой, батюшки! — качает она головой. — Чё же теперича будет с ими? Чай, там холодно…

— Чё-чё, — передразниваю я ее. — Известно чё — работать заставят, лес валить. А самых зловредных — в шахту!.. Видела — плакат висит на Рыбнорядской: там кулак целится из обреза в сельского активиста. У вас, наверно, тоже был обрез?

— Какой еще обрез, Гошка?

— Какой-какой! Ты что — маленькая? Или выгораживаешь своих родителей?.. Обрез — это винтовка с отрезанным дулом. Такое ружье можно в рукав спрятать…

— Ей-богу не было у нас никакого ружья! — пугается она моих слов. — И мы вовсе не кулаки. Мы — жажиточные.

— «Жажиточные»! Эх ты, темный человек!.. Да не плачь, все это я выдумал. Нет в газете ничего про ваши Полянки. Там совсем про другое написано. И читал-то я газету вверх тормашками. А ты даже не заметила!.. Вот найду время, с тобой займусь. Хоть азбуку выучишь, будешь вывески на улицах читать…

— Правда, что ль, ничё нет в газетке-то? — переспрашивает она меня, пропустив остальные слова мимо ушей.

— Правда-правда!.. Только ты не кричи меня обедать, сам приду…

У нее есть такая привычка: в полдень выйдет на лестничную площадку, перевесится через перила — и на весь двор: «Го-ошка! Обедать иди!»

— Как же не кричать-то, когда ты нейдешь, — отвечает Нюра. — Одна я без тя исть не могу…

Я поднимаюсь с постели, иду умываться. На кухне меня ловит за руку тетя Лиза (у нас квартира на две семьи, а кухня одна), коварно спрашивает:

— Что надо сказать?

— Доброе утро, тетя Лиза! — говорю я.

— А еще что?

— Еще?.. А я — в «СВБ»!

— Это что еще такое? — не понимает она.

— Союз воинствующих безбожников! — говорю я и вырываю руку из ее потных пальцев.

— Они будут жить по-другому, Лиза, — заступается за меня мать. — Не трогайте вы его!

— По-другому, по-другому, — ворчит тетя Лиза. — Безбожники!

— Успокойтесь, Лиза! Грех сегодня сердиться. Ставьте свой лист на плиту…

Да, кухня у нас общая — надо всегда проходить через нее, а тут, как говорит мать, «топчутся две хозяйки».

— Радоваться надо, что удалось испечь кое-что к празднику, — ворчит тетя Лиза, и я понимаю, что эти слова обращены ко мне: пока я умываюсь в закутке, возле кухни, она хочет успеть высказать мне свое наставленье.

— Еще прошлым летом все было доступно, — слышу я ее голос. — А нынче и мука — с мелом: обманщики кругом! И творог не добыть. А уж изюм надо в Татарской слободе искать, у кого было припрятано… Рынок, наверно помните, Гавриловна, (это она к моей матери обращается), разрастался, бывало, от Рыбнорядской да нашего дома. Чего только не везли! А теперь в магазинах — одно воспоминание. И нет ничего зазорного, если куличи и сырники на столе. Когда еще их поешь?! (Это уже мне — в назидание.) Какое-то «СВБ» выдумали. Иконы во многих домах поснимали. Вынесли святых, а теперь сидят и в кулак дуют.

— Все это попы! — говорю я, проходя мимо тети Лизы. — Обманывают народ. Скоро вот Георгиевскую церковь сломают…

— Вы что не сломаете! — бросает мне вслед тетя Лиза и уходит в свою комнату, прикрыв плотно за собой дверь…

Вот вредная баба! Никакой благодарности! Мать пристроила ее за «соломенным вдовцом», что всегда запирался в своей комнате, сторонился людей, но был человеком порядочным. У него есть какие-то накопления — и теперь тетя Лиза за его спиной — как за каменной стеной. Он так и остался «тише воды, ниже травы», а она в доме взяла всю власть. А Павел Ильич — человек интеллигентный, мягкий. Она на него кричит, а он в ответ: «Что ты, Лизынька? Не надо так!» И все! И тихонько отойдет от нее.

Матери моей она не может ничего поперек сказать, вымещает свою злость на мне. Иконы не сняла, все время теплится в их большой комнате лампадка — и запах доносится благовонный: пахнет расплавленным воском и еще чем-то лесным. Ничего не скажешь, запах приятный, но я никогда не переступлю их порог, хотя у Павла Ильича много всяких забавных штучек, которые я видел, когда еще он ходил в «соломенных вдовцах». Есть у него там деревянная игрушка — «Пильщики». С двух концов — выточенные палочки, начнешь ими двигать — и пильщики заработают: пилят и пилят бревно, а перепилить не могут. И еще — много старинных открыток, пасхальных и рождественских, каких уже нигде больше не увидишь. На одной — аист несет младенца, на другой — из яичка выбирается желтый цыпленок, смотрит на тебя — в словно говорит: «Вот я и вылупился!» Открытки лаковые, в ярких красках, глаз от них не оторвешь! Но как вселилась к Павлу Ильичу тетя Лиза — все! Ходу туда нет…

Ну, ладно, мы еще посмотрим, чья возьмет!

Перед пасхой мы ходили с ребятами на Георгиевскую улицу, к церкви. Народу было — не пробиться. Добрались до третьей ступеньки — накинулись на нас злые старухи, костылями замахали — пришлось отступить. Но скоро Георгиевскую церковь сломают — вырвут с корнем религиозный дурман — вот мы и будем квиты!.. Обирают попы народ. Одна тетя Лиза сколько денег туда перетаскала, а все не свои, Павла Ильича накопления. То на свечку, то на просвирку, то — просто так — на поднос дьячку. Вот еще какие есть люди!..