И так же падал снег - [106]

Летят!

Кто-то шарит по полу рукой, отрывает полоску бумаги для самокрутки, щелкает зажигалкой…

Вспыхивает фитиль, и в слабом озарении огонька выплывают из мрака круглые головы солдат. Все сидят и торопливо крутят цигарки.

— И мне! — шепчет Почуев, хотя он обычно не курит и меняет табак на сахар. — Оставьте хоть «сорок»…

Они все ближе и ближе, и кажется, стонут не натруженные моторы, а само небо, опускаясь все ниже под непосильной тяжестью. Еще минута, мгновенье… Обвал! И никогда не узнаешь, что ты выброшен, как песчинка, в черную пустоту.

Почуев, стараясь втянуть в себя спасительный дым, причмокивает губами, обсасывает свои «сорок» — огрызок самокрутки, но махорочная пыль, смешанная с крошевом сухарей, едва тлеет, наполняя комнату запахом перегоревшего зерна и пакли.

Огоньки цигарок сверлят темноту. Они то разгораются, рассыпаясь и прожигая гимнастерки раскаленным крошевом, то покрываются горкой пепла, и все — почти на одном уровне. Солдаты сидят и чутко прислушиваются к падающему небу, готовые в любую секунду вскочить и выброситься вон из этой ненадежной халупы. Все ждут, ухватившись за тонкую нить, на которой держится сейчас человеческая жизнь, так дорогая каждому!

Летят!

Почуев забился в угол, прижался спиной к дощатой стене. Замусоленный «бычок» чадит у самых его губ и колет темноту острой точкой замирающего огонька.

— А где зенитки? — вдруг вскакивает он. — Где наши зенитки?

— Ну-ка садись! — говорит Акинин, электромеханик рации, которого в солдатском обиходе почему-то зовут Челкаш. — Не мешай слушать. Понял?

Почуев снова приседает на корточки, сползая по стене спиной, потом начинает тяжело и обиженно вздыхать…

Наш дом — на горе, на самом юру, последний в порядке, да еще чуть в стороне от других, торчит у дороги одиночкой. За ним — только степь. Отличный ориентир! А стенки дощатые, любой осколок пробьет…

Летят!

В окнах поскуливают хрупкие стекла, вибрирует дверь, и наш маленький домик, кажется, начинает пригибаться к земле. Только степь молчит. Замерла. Ждет.

Мы не дышим, боясь пропустить какой-то миг. Огоньки самокруток замерли, все на одном уровне, как пробоины от трассирующих пуль. Секунда, вторая… Началось!

Замычали, завыли, посыпались. И небо разверзлось над нами, ревя от нестерпимой боли.

Тяжелые гроздья бомб отрываются над крышей нашего домика и летят дальше, под гору, в Днепр… Теперь уж не страшно.

Солдаты погасили в мокрых ладонях окурки и распахнули дверь — проветрить комнату. В маленькой прихожей вспыхивали красные отблески зловещего зарева от «фонарей», повешенных немецкими летчиками над рекой, и слышался гул грозы, которая миновала нас и разряжалась вдали, под горой.

Но вот ударили наши зенитки. Ударили не в хвост, как обычно, а в самую гущу черных летящих крестов. Мы это почувствовали сразу и насторожились. Кругом все загрохотало и началось землетрясение. «Юнкерсы», забыв про мост, стали сбрасывать бомбы куда попало. Выходя на свою трассу, они стали стелить грохочущую дорогу вдоль нашей улицы. Обвал начинался у склона горы и катился прямо на нас. Мы слышали, как со свистом вылетали стекла из окон, как глухо рушились стены домов и визжали осколки от бомб.

Кто-то вскочил и метнулся к двери.

— Стой! — крикнул Челкаш и встал в проходе.

— Стой! — приказал я. — Всем оставаться на месте!

— Пусти! Не могу я здесь больше!..

— А вот эта — наша! — сказал Акинин и повалился вместе с Почуевым на пол.

В передней вышибло рамы и разворотило кусок стены. От осколков нас уберегла русская печь, одним боком примыкавшая к нашей комнате.

Это была последняя бомба, которую сбросил фашист, освобождаясь от лишнего груза. Но мы долго не могли прийти в себя, оглушенные разрывом фугасной бомбы. В ушах и груди гремели тяжелые колокола.

Первым очнулся старший радист.

— Хлопцы, — заговорил он странным, металлическим голосом. — А на рации-то… Вера!

Мы все бросились к выходу. Первый раз она самостоятельно села за ключ, сменив старшего радиста. Приняла вахту и… надо же такому случиться!

Мы выбежали на улицу и — слава богу! — увидели нашу радиостанцию. Она стояла цела и невредима, на всех четырех колесах. И кабина, и штырь-антенна — все на месте.

Мы распахнули дверь.

— Вера! Ты жива?

— Жи-ива, — протянула она. — Когда бомбили, работала на прием, как учил старшина: «ушла с головой в эфир». Помогает, оказывается…

— Ты молодец, Верка! — крикнул Акинин. — Прыгай сюда!

И он подхватил ее на руки, огромный, неуклюжий, как медведь, и понее, отбивающуюся, в дом.

— Ты герой, Верка! — говорил он, не обращая внимания на ее тумаки, которыми она его награждала. — Настоящий ас эфира…

— На диван? — спросил электромеханик.

— Обязательно! — сказал я. — Пусть отдохнет после смены…

Я накрыл Веру своей шинелью, сам лег на пол, на место электромеханика Акинина, к которому хорошо пристало имя Челкаша…

«В пожилые годы он будет походить на Федора Максимыча, — подумал я, глядя на хозяина избы. — Такой же рослый, несуетливый, покладистый».

— Душно что-то стало, а? — сказал Федор Максимыч.

— Подите, подите, — послала нас хозяйка, — посидите на крыльце…

Мы сели на ступеньку, закурили. Легкий морозец дохнул в лицо — последний перед тем, как рухнуть и почернеть снегам.