И так же падал снег - [105]

— Так, вить нет никого! — удивился гармонист насмешливости Веры Ивановны.

— Как это нет? А доярки куда подевались?

— Опять же туда пошли, в Гараево. Остались две… Так, лучше уж к солдаткам! — засмеялись ребята.

— Вы пешком или лошадь у вас есть? — спросила Вера Ивановна, дернув меня за рукав.

Я задержал дыхание: «А вдруг!..»

— Мы пешой, Вера Ивановна, — ответили парни в два голоса. — Надежнее так-то. Другого транспорта не выделили пока. А там клуб, мероприятие…

Они шагали крупно, молча, расчетливо. До Гараева семь километров.

Мы стояли в глубокой дорожной колее, не решаясь перешагнуть заледенелый вал, сооруженный за зиму колесами районных грузовиков, и напряженно вслушивались в тишину.

— А помнишь Лозановку? — зашептал я, боясь громкого голоса. — Как мы искали с тобой место для рации, помнишь? Такая же была тишина и такое же безучастное ко всему небо. В чьем-то дворе мы поставили машину, зашли в хату — и на нас пахнуло забытым запахом теста. Хозяйка ночью из остатков муки, которую она успела припрятать от немцев, пекла блины.

— «Чай, масленица нынче, вот и затеваю, — как бы извиняясь, сказала она. — Присаживайтесь…»

— Помнишь?

— Пошли! — сказала Вера Ивановна. — Заглянем к солдаткам.

Мы оббили валенки о ступеньки крыльца и вошли в темные сени.

В передней избе пели. Пели по-старинному — протяжно, не торопясь, в два голоса. Им вторила раздумчиво гармонь.

Мы стояли, прислушиваясь, боясь толкнуть дверь и оборвать песню.

Первый голос выводил:

У ключа-а, клю-юча холо-одны-ва-а-а,

У коло-одечка-а глубо-окыва-а-а…

А потом вместе, как два ручья — один тоненький, звонкий, другой — глубокий и диковатый:

Ма-арьюшка-а с водою-ю шла-а,

Алексее-евна с коло-одезной-и-и…

— Дослушаем, — шепнул, придержав Веру Ивановну за руку…

Ухо, привыкшее к легким песенкам, не воспринял мало тягучий мотив. Что-то древнее, давно забытое и степное ожило в избе и просачивалось в темные сени. Слова доходили отчетливо и как-то отдельно от мелодии:

Налетели гуси белые,

Замутили воду свежую.

Тут-то Марьюшка застоялася,

Воды свежей дожидалася.

Не дождам воды свежией,

Так домой и пришла.

Свекор-батюшка журит-бранит,

Свекровь-матушка побить велит.

Одна милая золовушка

За меня слово замолвила…

И вдруг понял я, что другой мотив не придумаешь. Он как раз такой, какого и требовал старый стих.

Все как-то сразу встало на место, и я подтолкнул Веру Ивановну:

— Пошли!

— Мо-ожно? — пропела Вера Ивановна, заступая порог передней.

Пахнуло теплым воздухом и кисловатым духом квашеной капусты. В слабом озарении лампочки, подвешенной к потолку, желтели лица женщин, окруживших стол.

— Батюшки мои! — засуетилась хозяйка. — Вера Ивановна никак? Да чо это нельзя-то?

На деревянном непокрытом столе — блюдо с багряными, литыми помидорами, на алюминиевой тарелке — пупырчатые с голубым отливом огурцы, в деревянной плошке — хлеб, нарезанный крупными ломтями — чтоб не тянуться десять раз за куском, мясо в миске и по краям стола — граненые стаканы. Уже пустые.

— Чем богаты, тем и рады!.. Федя! — крикнула хозяйка за перегородку. — Гости к нам! Вера Ивановна пожаловала, да вот товарищ из городу. Вместе они воевали. Однополчане…

Это — чтоб не было недомолвок и для облегчения беседы.

Женщины показались мне довольно пожилыми, и я сразу вспомнил парней, что отправились пешком в Гараево.

Федор Максимыч покряхтел за перегородкой: видно, надевал шерстяные носки, поскрипел живой половицей и вынырнул под потолок:

— С широкой масляницей вас!

Казалось, он выжал весь воздух из избы и оконные занавески прилипли к рамам.

— То-то с масленицей! — упрекнула хозяйка. — А для чо я тя звала? Иди-ка к Матвеевне, пусть еще две светленьких даст.

— А-а, ну-ну, — ухмыльнулся Федор Максимыч и, накинув на плечи тулуп, вышел из избы.

Я стал приглядываться к солдаткам. Сквозь серый налет морщин, словно с полотен древних мастеров, проступали строгие, правильные черты доброго русского лица. Стоило убрать помехи, как сразу и увидел: под выцветшими ресницами — два синих ока.

А сначала неловко мне было смотреть на нее: держит на коленях гармонь сундучком, и не подходит она ей — чуждая эта вещь. Гармонист — это всегда разбитной, чубатый парень, а тут — женщина, которой впору прясла.

Заметив мою неприязнь, она склонила голову и тихонько перебирала светлые пуговки ладов. И откуда-то, словно из самой груди ее, стали вырываться звуки — те тревожные волны, по которым почему-та легко и отрадно поплыла память. И я сам в себе услышал: «Бьется в тесной печурке огонь…»

Она взглянула на меня, и я увидел, как оживают старые картины, как пробивается сквозь время молодая женская душа…

Федор Максимыч принес две «светленьких», откупорил их и, не мешкая, разлил по стаканам.

— Ну, уважим! — сказал он, поднимая свой стакан.

Все дружно чокнулись и «уважили» — не то масленицу, не то эту самую чарку, не то друг друга…

И опять щемящие звуки гармони:

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти четыре шага…

Я взглянул на Веру Ивановну — и словно сместились времена и расстояния. Одноэтажный деревянный дом на окраине Днепропетровска, предзимняя ночь… Несколько секунд я еще лежу, но уже чувствую, как начинает сосать под ложечкой, как все живое восстает во мне, и я приподнимаюсь, сбрасывая с себя шинель.