И так же падал снег - [107]

— Нынче вот не празднуют, — заговорил Федор Максимыч. — А ведь блины-то пекут не по образам божьим, а по солнышку. Благочинный, помню, стыдил: языческая вера. Грех!

А как носились-то с горы на гору, в санях, с колокольцами под дугой. Не зря говорили: на горах покататься, в блинах поваляться.

У тех вон тополей встреча была. Коноводы вели туда свой табун, а потом спор затевали: кто лучше, дружней споет.

Теперь вот тихо. У телевизоров парни и девки сидят — слушают, как артисты частушки поют. А сочинили-то их в Москве! И струмент не тот: не тальянка, не хромка, а иностранный кордеон немецкий. На ем, я помню, немцы-то хорошо играли, да свое. А попала им как-то наша тальянка, взять ничо толком не могли: душа-то русская в ей, не поддается чужим… Подожди-ка, я Аннушку кликну, сыграла б чо.

Федор Максимыч поднялся с крыльца и ушел в избу.

Через минуту он вернулся:

— У них там — свое. Про землянку хотят, тоскуют все. А я с ними не могу, порушу тихую песню. Я про Стеньку Разина тебе спою. Подпоешь где-как.

Федор Максимыч кашлянул в кулак, распахнул полушубок и, глядя куда-то поверх ворот, на низкие предвесенние звезды, начал:

Е-есть на Во-олге утес…

Из-под соломенной стрехи посыпался снежок и выпал голубь-сизарь, сослепу не знавший, куда приткнуться…

ЗВЕЗДЫ НАД ЗЕМЛЕЙ

Мрак был густой, плотный, и мы бродили по двору, боясь натолкнуться друг на друга, удариться о пристройки дома, упасть на доски, сваленные у забора, и ощупывали пальцами темноту.

Звезды мерцали так высоко, что их свет не проникал в деревянный колодец двора и они жили отдельно от земли.

«Летучую мышь» мы подвесили на шест и придвинули к нему столы. Но фонарь прочертил лишь желтоватый круг, и за этой границей стеной вставала тьма, о которую, казалось, можно было разбить себе лоб. Никогда я не попадал в такую непроницаемую мглу, разве только когда проявлял высокочувствительную пленку. Видимо, земля, нагретая за день палящими лучами солнца, выдыхала вместе с избытком тепла и клубы этого мрака. Белый язычок пламени — узник за решеткой фонаря — лишь на метр отодвигал темень и был бы безнадежно одинок, когда б не разожгли во дворе огонь, чтобы сварить уху. Как глубоководная светящаяся офиура, застигнутая врасплох, огонь отчаянно задвигал щупальцами и полез в узкий лаз печурки, сложенной посередине двора. Несколько человек бродило вокруг, стараясь чем-нибудь помочь хозяйке дома, и косматые тени людей, как осьминоги, плавали вокруг котла, освещенного снизу язычками пламени. Но вот мы уловили знакомый, ни с чем не сравнимый запах ухи, и стали на ощупь сервировать стол. Иван Иваныч молча и старательно разливал по стаканам спирт. Полина Ивановна расставляла миски, стараясь расположить их в секторе желтого света.

Мы валились с ног, но держались изо всех сил — одни «из-за принца», как говорила Полина Ивановна, а мы с Иванычем предвкушали минуту, когда обычно пропадает усталость и начинается вечерняя побрехушка. Я сел под «летучую мышь» с правого угла стола, рядом примостился Иваныч и, не давая рукам отдохнуть, что-то все переставлял на столе, передвигал тарелки, стаканы, раздавал деревянные ложки. Напротив меня в световом полукруге вынырнуло лицо Веры Павловны и в рассеянном желтоватом озарении походило на лик богоматери в темном храме. Она молчала и также внимательно приглядывалась ко мне. Ее муж, инженер Крутицкий, где-то за сараем приводил в порядок свою «Волгу», и было слышно, как верещит «динамо» его карманного фонарика. Мы знали, что он не пьет, иронически относится к нашим застольным побаскам, и поэтому никто его не окликнул, когда стали садиться за стол. Собралось нас человек шесть и, не дожидаясь ухи, мы подняли стаканы за плавающих и путешествующих — под холодную закуску. Удивительно, что после спирта сразу легче стало дышать. По второй мы решили выпить под уху. Полина Ивановна, как привидение, появлялась за спиной и ставила перед каждым большую миску с духовитой ухой. И тут вдруг я вспомнил весь путь, который мы проделали днем по степи. Здесь все было удивительно: и верблюжата, которые важно выхаживали по хутору, — живые, всамделишные, и беркуты, сидящие на телеграфных столбах у дорог; и степь, которая, сколько бы мы ни ехали, выжимая из машины предельную скорость, ничуть не менялась. Мне порой даже начинало казаться, что мы стоим на месте, перематывая на колеса «пикапа» бурую шкуру дороги, которой нет конца. И только телеграфные столбы, «выпущенные» нам навстречу, отмечали наше движение. Иваныч говорил, что мы едем на лиманы, но целое утро вращался вокруг нас плоский диск выжженной начисто земли, а все еще не видно было ни травы, ни зеленого куста. Земля затвердела, как камень, и можно мчать по ней в любую сторону от дороги. Июльское солнце выстригло все, что поддалось его прямым и острым лучам, и только верблюжью колючку не взяли эти ножницы, и она цепко впилась в окаменевшую землю.

Впереди нас, по твердому насту степи, мчалась «Волга» Крутицкого…

На телеграфных столбах сидели беркуты, и странно было видеть их деловое спокойствие, когда мы проносились мимо.

Они сидели чуть сгорбившись, выслеживая добычу, и даже когда мы приостановили машину, не дрогнули крылом. Гордые, самолюбивые птицы, они находились в дозоре, приспособив столб под свою сторожевую вышку. Нахлобученные на столбы, как шапки, они казались неестественными и нарочитыми, и привыкнуть к ним было трудно…