И так же падал снег - [103]

Пройдет еще один день. Может, ночью я снова попаду в окружение. И если проснусь и останусь в живых, слушай мои позывные: «Ксана! Ксана! Я — Максим, Максим!»

Слушай мои позывные!..

И ТАК ЖЕ ПАДАЛ СНЕГ

Все те же липы стояли в саду, все та же даль открывалась с Федоровского бугра, и все-таки чего-то недоставало в этом прекрасном мире — на крутом откосе горы, у запорошенного снегом табунка дерев, у калитки старого двора. Может, той давней песни, которую мы услышали, когда вышли за ворота? Из какого-то переулка вырвался тогда сильный мужской голос, вскрикнула на морозе двухрядка — и покатилось по сугробным улицам: «Через рощи темные и поля зеленые вышел в степь донецкую парень молодой…» И мы остановились, поджидая веселую компанию, которая должна была пройти мимо нас, мимо сада, в Подлужную. Кого-то опять провожали в армию, на финский фронт.

А меня оставили до особого распоряжения. Вернувшись из военкомата домой, я сбросил с себя старое пальто, скинул валенки и быстро переоделся в костюм, который мне справили родители к выпускному вечеру. Я торопился, боясь не застать ребят у Женьки Королева. Я знал, что мои однокашники опять собрались под желтым абажуром и прослушивают граммофонные пластинки.

…Я бежал по нашей тихой заснеженной улице, нырнул в проходнушку, чтоб поскорей добраться до Федоровского бугра, от которого до дома Королевых — рукой подать.

Они меня не ждали. Мы простились у военкомата, пожали друг другу руки… И мне было задорно появиться на пороге: «Здрассте!» Как снег на голову.

У военного парикмахера остались мои кудри. Их смели в уголок как ненужный сор, а моя голова стала походить на тыкву, с голубоватым отливом. Стали отчетливо видны уши, и нос оказался длиннее обычного.

Я шел с уверенностью, что меня не сразу узнают.

Вот и калитка — старая знакомая. Но у меня такое было ощущение, что я вернулся издалека и не видел ее сто лет: пока парикмахер снимал мою густую шевелюру, я уже опередил время и события.

— Здравствуй, здравствуй!

И калитка мне в ответ: «Здрассте» — с морозным звоном, с дружеским кивком…

Пробираюсь коридорчиком, появляюсь на пороге — и шапку долой. Стою гололобый.

А они сразу узнали:

— Доброволец! Ур-ра!..

Витька вскочил и Юрка, а Людмила подбежала ко мне — помогает мне снять пальто, будто я маленький.

Эшелоны на финский фронт ушли пока без меня. И гармошку, которую подарили нашей команде шефы со швейной фабрики, мы еще не распечатали. Все осталось до особого распоряжения…

— А что? — говорит Люся. — Ничего страшного! — И поглаживает меня по гладкой голове.

— Под нулевку! — кричит Юрка. — А у меня, случ-что, башка круглая… Садись, солдат, рядом!..

У каждого из нас, кроме уроков, к которым надо было готовиться ежедневно, было что-то еще, и это «еще» отличало нас друг от друга, делало как-то заметнее среди школяров.

У Венки были акварельные краски и… волейбол. У Витьки Иванова — бег на длинные дистанции и собственные стихи. У Борьки Туманова — научная литература и фантастика, у Вульфа — история…

А что было у Женьки Королева?

Он не бил по мячу, не бегал по гаревой дорожке стадиона, не рисовал карикатуры для школьного «Крокодила», не писал стихов… Но что-то было в нем такое, что постоянно притягивало нас. Мы кружили вокруг него — и ни разу наше «атомное ядро» не распалось…

Он всегда сидел в спортзале на скамеечке и следил за нашей игрой. Не кричал, не подсказывал, но каким-то шестым чувством мы улавливали железную поддержку и черпали уверенность в его голубоватых глазах, которые сопровождали каждый бросок мяча по кольцу. Мяч попадал в цель — два очка. Зал гудел, а он сидел на скамеечке, большеголовый, узкоплечий, и никто, кроме нас, не ведал, что он — жрец, приносящий нам удачу…

И вот завели танго «Брызги шампанского», Женька подтолкнул Людмилу ко мне. Он всегда кого-нибудь подталкивал, а сам оставался в стороне, или — вернее — в центре, как культмассовик…

Три раза подряд заводили «Брызги шампанского». Что-то было в этой пластинке завораживающее, грустное и одновременно раздольное. В музыке слышался звон бокалов, глубокий женский голос, зовущий тебя то ли на шумный праздник какой, то ли на тайное свидание. И не надо было ничего говорить: в мелодии переливались все слова, которые трудно высказать вслух, и это помогало нам с Людмилой. А он сидел, смотрел и «слышал» эти слова.

Но он бы и сам не решился танцевать с Людмилой: был ей по плечо. Да я и не помню, чтоб с кем-нибудь он танцевал, наш добрый «культмассовик». Ему хватало того, что он был в центре нашего круга, жил и дышал нашей дружбой…

Мы расходились, а он часто оставался один. По молодости лет мы были не очень внимательны и ни разу не заметили грусти в его умных голубоватых глазах…

Мы стояли на Федоровском бугре и смотрели на огоньки. В морозном тумане прорезались очертания крыш, заиндевевшие деревья столпились в саду, словно олени, готовые в новый путь, а кто-то в глухом переулке затягивал песню: «Там, на шахте угольной, паренька приметили. Руку дружбы подали, повели с собой…»

Вскрикнула на морозе двухрядка — и мы подхватили слова:

— Девушки пригожие тихой песней встретили —