И так же падал снег - [102]

Однажды, передав тебе ключ, я услышал что-то очень знакомое. А потом к тебе полетело: «Спасибо, Максим!»

Я был удивлен и растерян. А ты, положив наушники на стол, взяла меня за руку и радостно выдохнула:

— Они думают, это ты!..

После смены мы тихо шагали вместе. В пустынном сквозном саду, где зябли одинокие яблони, остановились. Не нужно было ничего говорить, мы смотрели друг на друга, словно после долгой разлуки, и боялись расстаться.

Это было как сон, и не хотелось просыпаться. Ночь стояла гулкая, приносившая раскаты далекой канонады, но нам казалось — это первый весенний гром прокатился над землей…

…Но вот я снова услышал свои позывные и мгновенно откликнулся на вызов центральной.

Мне предлагали «молнию». Слышимость была отличной, и я принял ее без единой ошибки. Штабной радист, завершая со мной работы, передал мне благодарность — осмелился или оказался учтивым, но для меня это было хорошим предзнаменованием. Я вызвал посыльного и передал ему радиограмму и только посла этого подошел к койке, на которой ты спала, укрывшись с головой, спрятавшись от грозившего нам несчастья. Я хотел сразу же разбудить тебя, но, увидев синие круги под ресницами и глубокую складку у рта, удержался: «Пусть еще немного поспит». Дело сделано, ребяческая радость уже схлынула, доложу начальнику связи. Теперь все в порядке!

И вот я позвонил. Майор выслушал меня и тихо положил трубку.

«Не понял? Не поверил? Что еще за номер такой?!»

Через несколько минут я уловил слабый звук, который стал быстро нарастать. В пустынных улицах застрекотал мотор. Дав несколько автоматных очередей, он грубо прошил ночную тишину и резко оборвался под моим окном. В дверь, опираясь на сучковатую палку, вошел начальник связи…

— Товарищ майор…

— Ну? — прервал он меня.

Из-под густого, темного навеса бровей смотрели серые недоверчивые глаза. Я доложил, что связь налажена и все радиограммы переданы.

— Журнал!

— Вот! Я все записал.

Он внимательно прочитал страницу, положил журнал дежурного радиста на место, поднял голову и очень пристально посмотрел мне в глаза. Потом выпрямился, весь подобрался и, пересиливая себя, отчетливо проговорил:

— От лица службы объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу, — торжественно ответил я, как если бы стоял в строю, а не в этой заброшенной хате.

— А почему она здесь? — кивнул он на Ксану.

— Ей сейчас на смену заступать.

— Никакой смены! Будем сворачиваться. Да, кстати, передайте ей, чтобы отправлялась в третий батальон принимать рацию…

Помню твои испуганные глава, в которых не унималась тревога. Я перебирал твои волосы и говорил какие-то очень нужные слова, но ты не слушала меня. Для тебя уже не было важным, что я связался с Москвой, что все радиограммы переданы, что начсвязи объявил благодарность — такая редкость! Нет, это совсем не трогало тебя.

Но ведь мы не расстаемся, если вдуматься. Мы будем встречаться в эфире. Я так составлю график…

— Помолчи! — прервала ты меня. — Помолчи и… иди ко мне… Ты ничего не забудешь, да? И будешь любить меня, да? И всегда будешь со мной?

На рассвете мы свернули рацию. Я забрался в кузов машины, нагруженной кабелем и аппаратами наших телефонистов. Ты стояла у заднего борта полуторки и глядела на меня, ничего не замечая вокруг. Телефонисты посмеивались, пытались острить, но, приглядевшись, замолчали. Водителя все еще не было, и пауза становилась тягостно-неловкой. Я не отводил глаз от твоего лица и, стараясь приободрить тебя, вымучивал улыбку. Щеки твои впали, подбородок заострился, и казались огромными серые глаза.

Над Ивановкой занималась заря погожего летнего дня. Утренняя тишина впитывала, как губка, текучий рокот автомашин, выстраивающихся в колонну. И вот наконец щелкнула дверца кабины, водитель включил зажигание, машина дернулась и пошла. Ты сделала несколько шагов, опустила руки и стояла на дороге, пока мы не свернули в какой-то переулок. Так и осталась у меня в глазах одинокая, скорбная фигура девушки в солдатской гимнастерке на одной из дальних дорог войны…

Потом мы встречались с тобой в эфире. Ты работала на той же самой «Эрбушке», которая выручила тогда нас из беды. И мне всегда хорошо было думать об этом. Ты садилась за ключ, и я видел за десятки километров, как ты принимаешься за работу и как весело мигает индикаторная лампочка на панели передатчика, повторяя каждый удар твоего ключа…

В Румынии стояли густые теплые ночи. Цикады взбивали тишину на мелкие кусочки и звенели, как тысячи раций на одной волне. Где-то ворковал странный голубь, запрятанный в канареечную клетку, и в полночь надрывно трубил ишак. В такие часы я не мог спать и приходил на рацию, подменяя сменного радиста. И удивительно — в это неурочное время всегда заставал тебя. Тебе тоже не спалось, и ты ждала меня у приемника, хотя по графику мы не должны были работать в эти часы…

Так мы ехали по городам и весям чужих и далеких стран. Я больше не видел тебя, Ксана, и только одинокая фигура девушки в гимнастерке осталась у меня в глазах…

Солнечная нить оборвалась и утянула сердитого шмеля. Только стрижи все так же сыпались на конек сеновала, пролетали под стрехой и уносили свой радостный свист в небо, гоняясь за мошкарой. В тишину утра вливался густой баритон трехпалубных волжских судов, да аукали в лесу тепловозы, проходя сквозь строй корабельных сосен. Бегут дороги на восток и на запад, на север и юг. Куда-то все едут и едут люди. Сколько их на земле! А тебя все-таки нет…