И так же падал снег - [104]

И в забой отправился парень молодой.

Шумная компания прошла мимо нас, кто-то помахал нам рукой, потом они спустились в Подлужную, и стало тихо кругом, и как-то таинственно перед рассветом.

— Что бы ни случилось, — сказал он, — мы не должны терять друг друга из виду. Слово, ребята?

— Слово, Жень!..

Лютой зимой сорок первого года он застыл на снегу, зажав в окостеневших пальцах оголенные концы кабеля. По связанному проводу бежал ток, и с КП батальона «Сокол» звал «Чайку», приказывал прибавить огня…

С Федоровского бугра открываются дальние дали. На горизонте — темная кайма лесов, и над ней — как голубые воздушные шары — дымки тепловозов. И скитаются воспоминания — странники прожитой жизни. Они бродят в том мире, куда не ходят поезда и не летают самолеты, где уже ничего не поправишь. И лишь память — эта машина времени — может перенести тебя в тот мир, и ты пойдешь по вехам, которые еще остались на земле, примечая то старенький дом, то ограду, то дерево, еще не отжившее свой век…

Задумавшись, я толкнул калитку, и она глуховато вздохнула: «О-хо-хо!» И кивнула, пригнувшись: «Входи».

— Вам кого, дядь? — услышал я мальчишеский голос.

— Мне бы… Королева, — сказал я, — да вот беда…

— Счас, дядь, — не дослушав меня, ответил пацан и побежал в дальний угол двора.

Припав к забору, он пронзительно свистнул, я вздрогнул и словно очнулся от сна…

Как бы ты ни свистел, пацан, Женя Королев не услышит. Не все вернулись с войны. А те, кто остался в живых, разбрелись по нашей земле, разошлись по разным краям, и некому нас собрать за одним столом. Нет Королева…

Падал снег, прилепляясь к рогам старых лип, и они глядели на меня грустными оленьими глазами, не в силах стронуться с места.

А все, что движется на земле, устремляется только вперед, в наше завтра…

ПРОВОДЫ ЗИМЫ

Я уж и пальто и шапку надел, смотрю в окно. Там, далеко-далеко, в белесой степи скитается огонек. Он то растает, то снова вынырнет из темной глубины, из сил выбивается, чтоб удержаться на зыбких волнах ночи.

— Пошли, Вера, одевайся давай! Артистов, что ли, никогда не видала?

У Веры Ивановны шубейка на плечах, а от телевизора отойти не может: ждет, что будет дальше.

А на голубом экране — «Проводы зимы». Кони. Гривы свалены набок — по ветру. Колокольчики под дугой звенят. На козлах — парень-гвоздь, за ним, в кошевке, — разбитные девки-певуньи, покрикивают с визгом, по-деревенски. Летит тройка-птица, а оператор все новые, все русские выхватывает места — дали, дали, заштрихованные тонкой паутинкой рощиц и перелесков, и холмы — как белые волны, и скатываются с них сани — одни, вторые, третьи…

Вера Ивановна выключила, наконец, телевизор — и стало так тихо, что мы заговорили шепотом.

— Не может быть, чтоб у вас тут не праздновали…

— Ладно уж, пойдем…

В холодных сенях Вера Ивановна нащупала щеколду, толкнула примерзшую к косякам дверь, и с высокого крыльца мы стали приглядываться к ночи.

Тишину прошивала монотонная очередь движка, словно бил одинокий автоматчик, засевший на безымянном холме, и прицеливался оттуда одним глазом, изредка помаргивая от воздушной волны. А желтый фонарь на столбе отзывался на каждый звук подмигиванием: «Давай-давай!»

Так они вдвоем и работали в этой предвесенней ночи. А кругом белел снег, разбитый на квадраты темной вязью плетней, да, обращенные к небу, замерли в глубоком оцепенении тополя-звездочеты. Хоть бы собака тявкнула или человек прошел по тонкому ледяному насту и прозвенел сапогом. Неужели все сидят у телевизоров?

Со стороны, когда мы вышли на проезжую дорогу, открылся длинный порядок домов, и почти над каждой избой — крестовина. И если забыть, что это — телеантенна, то станет как-то не по себе.

— Давай к кому-нибудь зайдем, — говорю я, поеживаясь.

— Вон какой ты скороспешный! — говорит она, проваливаясь по колено в глубокой колее.

Два подшитых валенка с трудом умещаются в снежных траншеях, прорезанных скатами грузовых автомашин. Приходится идти в полуоборот друг к другу, как по одной доске. Я — на другой колее. Между нами бесконечный темный вал — фарватер деревенской дороги.

— Кто-нибудь да встренется, поди, — говорит она нарочито по-местному.

Мы уж все порядки обошли, завернули по оврагу на всю дугу влево, а людей не встретили. Только тополя очутились теперь под Большой Медведицей и стояли тесной толпой мудрецов, пересчитывая про себя высокие звезды. Ночь густела. Мгла поднималась за последним порядком домов черным пологом, и за ним уже ничего не стало видно: край земли.

— Хорошо бы сейчас в сани, а, Верка? Может, там еще не край, может, там живые огни горят?..

Эх, Вера Ивановна, а еще — директор сельской школы! Не могла сочинить сани-розвальни!

Хоть бы одну-разъединую пегашку!

— Ага, кто-то есть! — остановилась Вера Ивановна и прислушалась.

Крякнула дверь — и светлая щель раскроила сени надвое. Послышался говор из крайней избы, потом две фигуры заслонили свет, выросли на крыльце и, заскрипев ступеньками, грузно спустились и поплыли нам навстречу.

— Это вы куда собрались? — запела Вера Ивановна. — Ну-ка!

— Так, вить чо тут? — сказал парень, закидывая за плечо гармонь.

— Как чо? — проговорила в тон Вера Ивановна. — Аль свет клином сошелся?