И сто смертей - [221]

Вот бывшие богатые хуторяне, у которых была отобрана часть земель в результате реформ 1940 года, явились мстить новоземельцу Юри Луусману: «Они разбрелись по передней и кухне, беспокойно шарили повсюду, с грохотом опрокидывали стулья и скамейки, открывали окна и заглядывали во двор, кто-то распахнул дверцы кухонного шкафа и все, что стояло на полках, со звоном вывалил на пол. Загремели упавшие с плиты кастрюли, грохот этот никак не унимался, кто-то еще и на полу топтал их ногами, потому они так долго продолжали грохотать.

Кто-то растаптывал упавшие на пол тарелки, скользкие фаянсовые осколки жутко хрустели. Вийю (жена Юри, спрятавшегося от хуторян. — Ю. Б.) и представить себе не могла, что в их скудном хозяйстве столько вещей, которые можно сдвинуть, перевернуть и сбросить на пол».

Вот немецкий передовой танковый отряд выходит к скрещению дорог, забитых уходящими от войны людьми: «…два или три танка редкими выстрелами постреливали по беженцам; когда снаряд разрывался на дороге, там на мгновение образовывалась пустота, расшвыривались люди, лошади и повозки, но следовавшие за ними тут же напирали, подгоняемые паническим страхом, и людской поток немедленно снова смыкался над мертвыми и ранеными, над конскими трупами и обломками телег. Это было массовое безумие, против которого не находилось средства избавления. Даже угроза смерти от немецких снарядов не могла никого удержать».

Вот в предсмертной лихорадке говорит о своем прошлом и своем будущем раненный в тяжелом бою Пээт Кудисийм: «Было невероятно, что израненный человек мог столь много и так ясно говорить. Его ввалившиеся глаза были совершенно прозрачными, словно бы отмытыми от мучений. Потом начался новый обстрел, и у них больше не было времени и возможности прислушиваться, говорит ли что-нибудь еще раненый. Когда же обстрел кончился, Кудисийм лежал оцепеневший, с открытыми глазами. Он был мертв. Яан прикрыл его лицо фуражкой».

Эта будто бы информационная фраза оказывается эмоционально очень емкой. Замечаешь это, однако, лишь дочитав роман, когда тебя ошарашивают его последние слова: «Война шла тридцатый день». Оказывается, что ты, читатель, пережил и перечувствовал очень многое, очень разное, очень важное, несопоставимое с опытом любого месяца твоей жизни. И ведь автор не прикрывал от нас до времени, чтобы сделать заключительную фразу более эффектной, дат происходящих событий, — эти суровые числа испещряют роман.

Хроникальность сказалась и на построении романа. Одна из задач, поставленных Бээкманом, — как можно более полно представить в книге то, что происходило на северо-западе страны в июне — июле сорок первого года, — требовала широкой панорамы событий, требовала изображения и того, что происходило на фронте, и того, что творилось за все более отодвигавшейся линией фронта, на эстонской земле. Главного героя в романе нет, есть три основных персонажа: волостной парторг Рууди Орг, его брат, офицер связи Яан Орг и старший сержант дивизиона зенитной артиллерии Эрвин Аруссаар, дальний свойственник Оргов. Их глазами увидено происходящее по ту и другую сторону фронта. И увиденное ими составляет действительно широкую панораму, так что фактографические эпилоги, добавленные автором почти к каждой главе романа, порой выглядят ненужными, дублирующими уже сказанное писателем.

Писать о сорок первом годе тяжело. Даже неустанно помня о сорок пятом. Даже спустя три с лишним десятилетия, когда многое забылось, заросло, задвинулось треволнениями и заботами последующей жизни. Даже если сам не был там, в той смертельной круговерти, и рукой твоей водит не память, а воображение. Бээкман был там, видел, двенадцатилетним сыном полка участвовал в отступлениях и отходах, горестность которых не увяла и доныне «Не закрывайте сердца своего! — писал некогда Бээкман в одной из своих поэм и сам последовал этому призыву, через много лет вернувшись к трудным и тягостным воспоминаниям о первых днях войны, к изучению и описанию этого горького периода и в своей личной биографии, и в истории советского народа.

В романе, повествующем о войне, не так уж много батальных сцен, картин боев и атак. (К слову, отметим, что подобное можно сказать о всех заметных произведениях советской военной прозы, появившихся в семидесятые годы). Фокус писательского внимания перенесен на психологические моменты и нравственное состояние человека, принимающего участие в этом небывалом военном противоборстве (а в нем так или иначе участвовали все советские люди — от тех, кто оказался на оккупированной территории, до тех, кому выпало жить и трудиться в далеком тылу). Но прежде чем говорить о том конкретном и важном, что составляет главный нерв романа, вернемся еще раз к вопросу о построении произведения, о его характере.

И хроникальность построения, и бесстрастность стиля — это еще не все, что можно и следует сказать о романе „И сто смертей“. Он бы наверняка не впечатлял так, если бы не было в нем подспудной лирической ноты, пронизывающей каждую его страницу, незаметно, но постоянно звучащей. Она нигде не выходит на поверхность произведения, не выражена впрямую, но словно цемент скрепляет все здания романа. Это — чувство благодарности своим старшим товарищам по войне, сказавшееся в стремлении обрести и осмыслить свое родство с ними. Некогда он делил с ними физические тяготы войны, сегодня он стремится понять и разделить с ними их тогдашнюю душевную ношу.