И сто смертей - [219]

Ибо Робинзоны эти не только летают на своем «мотыльке» как они называют самолет LQ86, с бомбой, которую так легко обрушить на любой кусочек давно мирной Европы, на тот же ночной Осло, который с интересом рассматривает, вспоминая о своем пребывании в нем, Берг, они еще и продолжают убивать. Сначала они уничтожают «какой-нибудь „дуглас“, совершавший ранний чартерный рейс, или патрульную „каталину“ чьих-то военно-морских сил»; затем патрульный истребитель с его экипажем; затем из-за равнодушия Берга к чему-либо, кроме исполнения некогда полученного приказа, наверняка погибнут участники некой полярной экспедиции; последней их жертвой становится экипаж неизвестного гидроплана, в упор расстрелянный Бергом в момент приближения летчиков к острову на шлюпке.

Бессмысленность этих убийств не может не осознаваться ими, как и то, что война в Европе так или иначе завершена, окончена. Но Берг упорно, отчаянно цепляется за состояние подчиненности, не желая (а может быть, уже не умея?) заставить работать свое собственное мышление, отказываясь принять самостоятельное решение: «Берг заставлял себя верить, что вместе с ними дожидаются своей очереди и другие ночные бомбардировщики на иных базах»; «Берг решил, что с определенного времени всем там внизу, видно, осточертело затемнение, и люди махнули рукой на запреты».

Человек не может жить и действовать бездумно, бессмысленно, бесцельно; каждый свой поступок, далее бездействие, он по природе своей должен вписать в какую-то логику, хотя бы перед самим собой оправдать его; бессмыслица существования изнуряет и обессиливает человека более, чем что-либо другое. Вначале Клайс, а затем и Коонен не выдерживают этой бессмыслицы. Тихо и как-то безропотно угасает Клайс, пытается уйти из жизни Коонен. Лишь Берг, дальше других шагнувший по пути превращения человека в робота, в бездумную машину, у которой нет ни собственной воли, ни собственного разума, дольше других и выдерживает это существование. Пока в одном из полетов на него не сваливается вдруг сковывающее все его существо безразличие. Безразличие именно к своей длящейся годы деятельности, ему трудно стало вести самолет. Бээкман не дает какого-нибудь однозначного толкования тому что происходит с Бергом в следующие минуты. То ли перед нами моментальная вспышка безумия, то ли произошел столь же мгновенный и неосознанный самим Бергом бунт человека против робота в нем, против того, что сделало его роботом, обрекло на бессмысленное существование. Пожалуй, здесь сплав и того, и другого — безумие, как ни странно, обнаружило, вывело на поверхность остаточные пылинки, атомы человеческой души, некогда имевшейся у Берга. Они и диктуют Бергу приказ направить бомбовый удар на свой собственный дом, где некогда началось и закончилось убиение его души. Внимательно вглядитесь, вдумайтесь в этот поступок Берга (а это все-таки его поступок), как в нем все перемешано: форма поступка — от робота, в которого он превратился, он якобы слышит и выполняет чей-то приказ; содержание — идет от Берга-человека. Это звучит парадоксально, но этот поступок Берга — самый человечный из всех, что описаны в романе. Он тоже исполнен ненависти, да и где взять любовь, если она навсегда вытравлена из его внутренней сущности, но эта ненависть — живая, а не механическая, вспыхнувшая изнутри, а не заложенная снаружи.

Вторая половина романа посвящена людям, живущим в доме, на который упала бомба, сброшенная Бергом и Кооненом, нынешним западноевропейцам, живущим обычной жизнью тут и стареющая, упорно ждущая возвращения Берга Елена, и безымянные парень и девушка, нашедшие временный приют для своей любви в квартире товарища, и одинокий неудачник, типографский ретушер Каспар, и внешне благополучная, а на самом деле раздираемая нарастающими противоречиями семья заводского экономиста Андерсена. Тот срез европейской жизни, который представляет нам Бээкман, может показаться не очень точно воспроизводящим современную тамошнюю действительность: в конце концов, есть в том обществе и люди более удачливые, и семьи, более счастливые, и натуры более активные и оптимистически настроенные. Но главная задача Бээкмана не в том, чтобы правдоподобно воспроизвести внешнюю картину современного капиталистического общества. Куда более важным ему представляется проникнуть самому и показать читателю его внутренние потенции, его устремления, его нравственные векторы.

Не буду рассматривать ни жизненных обстоятельств, ни отношения к жизни каждого из выведенных в романе жильцов дома, — читатель легко разберется в них сам. Но отмечу то общее, что проглядывает в их жизни и поведении, как бы они ни были и ни казались различны: эти люди одиноки, разобщены, бесконечно зависимы от условностей общества, в котором живут, не осознают самих себя и своей личности, подстраиваясь под стереотипы, выработанные этим обществом, ломая и корежа самих себя и своих ближних. И, следовательно, в той или иной степени в каждом из них заложена личностная и общественная пассивность, таится и тлеет опасная возможность беспрекословного, а может быть, и радостного подчинения чужой воле и приказу, отказа от своей воли, от собственной ответственности. Та самая возможность, которая, некогда превратившись в реальность, создала Берга и ему подобных.