И снова взлет... - [32]

». А потом эти люди, хотя и такие разные по обличью, все же в чем-то были схожи между собой, почти у каждого из них, как это ни странно, был самоуверенный вид и развязные манеры и в то же время они были, как правило, людьми общительными и компанейскими, как говорится, своими в доску, и летчики-то в общем их не шибко осуждали, лишь добродушно посмеивались и называли «обтекателями[9]», что в переводе с авиационного языка могло означать все что угодно, только не летчика.

Вот и этот лейтенант, видать, принадлежал к тому же неистребимому племени обтекателей, и Кирилл нисколько не удивился, что любопытная, но недалекая Римма прямо-таки потела при взгляде на него, особенно же когда он бросал на нее самоуверенный взгляд своих быстрых, как молния, глаз. Он вообще вел себя сейчас здесь молодец-молодцом, хотя чуточку и остерегался Кирилла, чтобы не попасть впросак.

Второй тост лейтенант — «самозванцев нам не надо, — предварительно заявил он, — тамадою буду я!» — предложил за любовь. Римма захлопала в ладоши и с восторгом посмотрела сперва на лейтенанта, потом на Кирилла. Малявка ее бурно поддержала, хотя до этого сидела ни жива ни мертва.

— За любовь! — вслед за тамадою выпалила она и, не дожидаясь остальных, схватила со стола первый же подвернувшийся стакан — это был стакан Кирилла — и выпила, что там было, с самым бесстрашным видом, хотя и зажмурив глаза.

Лейтенант-тамада от восхищения прищелкнул языком, Римма же, наоборот, как бы в осуждение за неумеренность его чувств, пресно зажевала тост колбаской, молчаливый лейтенант понюхал луковицу, а Кирилл погрустнел: что-то за этим еще отмочит Малявка. Но, выпив, Малявка опять ушла в себя, больше ни на кого не глядела, а только с непривычки покашливала легонько в ладошку и краснела как-то, вопреки всем законам физиологии, вроде задом наперед: сначала от выпитого у нее заалела шея, потом уши, а уж после все остальное, и Кирилл опять почувствовал себя виноватым перед нею и пожалел, что не отвел ее в санчасть, а затащил к Римме, где она, в жизнь не бравшая в рот хмельного, зараз опрокинула в себя почти треть стакана водки.

Но опасался он за Малявку зря. Беда пришла совсем с другой стороны. Это случилось уже под конец, после, когда в бутылке заблестело донышко, а другой не было, и лейтенант-тамада, чтобы не зевать людям от скуки, а самому не уронить авторитет, начал рассказывать забавные случаи из авиационной жизни и анекдоты, а потом вдруг, по просьбе Риммы, перешел к чтению стихов. Читал стихи он смачно и не без выразительности, видать, уже не первый раз, и, кажется, Некрасова с Твардовским, хотя Римма, снова умиротворенная его артистичностью, как бы ненароком дала понять, бочком прорвавшись в паузу, что стихи это его собственные, а лейтенант дипломатично в этом ее не разубедил.

Кирилл тоже любил стихи и, как известно, сам их пописывал, причем одно стихотворение, что лежало сейчас у него в нагрудном кармане, было свеженькое, написанное лишь вчера, и он, то ли в пику этому настырному лейтенанту с усиками, то ли потому, что на него вдруг накатило и он уже не мог сдержаться, решил его сейчас тут обкатать. Как только лейтенант позволил себе передышку, чтобы насладиться произведенным им впечатлением, он встал, выждал, пока не улегся шум, и ровным голосом, без особых интонаций, начал:

Никогда не встречал королев,

А увидел — застыл, обалдев.

Глубоки и тревожны глаза,

Как бездонных небес бирюза.

Начало прозвучало неплохо, и Кирилл это почувствовал и, уже осмелев, перешел на обнаженность чувств, которая больше всего взволновала его же самого:

Шар, наверно, обрыщешь земной,

А второй не отыщешь такой.

И когда я сжимаю штурвал,

Понимаю: о ней лишь мечтал.

Он уже не сдерживался, он уже любил и страдал и как бы призывал в свидетели этой своей любви и этого страдания всех, кто находился в землянке, хотя и понимал, что свидетели здесь вроде бы ни к чему, если вообще не лишние, но поделать с собой уже ничего не мог и продолжал все в том же духе:

Прямо в душу вошла навсегда,

А походка легка и горда.

И забыть невозможно лицо

Королевы карельских лесов.

А когда кончил, вдруг угнетенно присмирел, поняв, что этим стихотворением высказал то, что не следовало бы высказывать при посторонних, во всяком случае при Малявке и Римме. И точно. Малявка, пока он читал, опять сидела ни жива ни мертва, только теперь уже не краснела, а бледнела и все как будто собиралась нырнуть под стол, а Римма, как только Кирилл опустился на свое место, сначала что-то игриво шепнула на ушко лейтенанту с усиками, потом поиграла глазами и проговорила излишне громко, словно заранее претендуя на награду за сказанное:

— А я знаю, про кого это сложено, знаю, кто королева! Хотите, скажу?

Кирилл судорожно крутнул головой, Малявка умоляюще посмотрела на Римму, лейтенант нетерпеливо поерзал у себя на сиденье, затем льстиво понукнул:

— Скажите, Риммочка. Интересно будет услышать.

И Римма сказала:

— Про жену генерала. Ее Светланой Петровной звать. Походка, глаза — тут все про нее. Я сразу догадалась.

Действительно, стихотворение было посвящено Светлане Петровне, но Римма сказала это вовсе не для того, чтобы разоблачить его автора, такое ей и в голову бы не пришло. Она просто, совершенно не думая, что кому-то сделает больно, всего-то-навсего решила поразить всех своей догадливостью. И поразила. Только каждого по-своему. Если лейтенант с усиками после этих ее слов опять заинтригованно заерзал у себя в углу, предвкушая что-то этакое, от чего подскакивает пульс и разыгрывается воображение, то Кирилл побелел, и его загорелая шея больше не оттеняла непорочно белый подворотничок, шея, как и лицо, стала белой. Малявка тоже, верно, почувствовала себя не в своей тарелке, и лишь молчаливый лейтенант с одутловатым лицом как ни в чем не бывало продолжал нюхать луковицу, с которой он не расставался, как только сел за стол. И было долго тихо после этих Римминых слов в землянке и неуютно, и первым эту неуютную тишину опять, как бы по праву тамады или Римминого рыцаря, нарушил лейтенант с усиками: ему, видно, не терпелось до конца узнать подробности этой пикантной истории и тем самым как бы досадить Кириллу, осмелившемуся здесь читать после него свои стихи, и он с фальшивым сомнением проговорил: