И повсюду тлеют пожары - [58]

— Я ей говорила: мне все равно, хоть эти Райаны какие угодно распрекрасные, — я против. Я считаю, нельзя продавать собственного ребенка.

Карандаш миссис Ричардсон замер в воздухе.

— Что, простите?

Миссис Райт покачала головой:

— Она думала, отдаст ребенка и будет жить себе дальше. Как ни в чем не бывало. Я, между прочим, двоих родила. Я-то понимала все. Даже и до того, как мы потеряли Уоррена. — Она пальцами стиснула переносицу, точно отметину там стирала. — Этого не пережить — попрощаться с ребенком. Что бы ни было. Это же твоя плоть и кровь.

Голова у миссис Ричардсон шла кругом. Она отложила карандаш.

— Погодите, я правильно поняла? — переспросила она. — Мия забеременела и собиралась отдать ребенка этой паре… этим Райанам?

Мистер и миссис Райт снова переглянулись, но на сей раз их глаза говорили: назвался груздем. Опытный взгляд миссис Ричардсон различил ясно: они хотят об этом поговорить, они, пожалуй, давно ждут того, с кем можно об этом поговорить.

— Не совсем, — сказал мистер Райт. Долгая пауза. И затем: — Это был и их ребенок. Они не могли родить сами. Она вынашивала ребенка за них.

13

Осенью 1980 года Мия Райт, которой едва минуло восемнадцать, уехала из желтого домика в Бетел-Парке в Нью-Йоркскую школу изящных искусств. Прежде Мия никогда не выезжала из Пенсильвании и сейчас покинула дом с двумя чемоданами, с напутствием любящего брата и без родительского благословения.

Она не говорила родителям, что подала документы в художественную школу, пока не пришло письмо о том, что ее приняли. Довольно-таки ожидаемо — не должно было удивить. В детстве Мию завораживали вещи, которых, к ее недоумению, никто, похоже, не замечал.

— Ты вечно в облаках витала, — говорила ее мать. — Сидела в коляске и таращилась на газон. Сидела в ванне и воду переливала из чашки в чашку — час кряду, если я тебя не трогала.

А Мия помнила, как наблюдала за травинками на ветру — как они гнулись, меняя цвет от темного к светлому, точно бархат, если его погладить; как струя воды разлеталась каплями на ободке чашки. Все на свете, замечала она, способно к метаморфозам. Даже два валуна в заднем дворе порой серебрились на раннем утреннем солнце. В книжках, которые она читала, любая река могла обернуться речным богом, любое дерево — переодетой дриадой, любая старуха — могущественной феей, любой камешек — зачарованной душой. Всё умеет преображаться, и в этом Мия видела подлинный смысл искусства.

Эти сокровенные слои, которые она повсюду различала, постигал лишь ее брат Уоррен, — впрочем, эти двое всегда друг друга понимали, с тех самых пор, когда он еще даже не родился.

— Мой детка, — говорила Мия каждому встречному, стуча по материнскому животу, и Уоррен в ответ непременно брыкался. — Мой детка. Внутри, — сообщала Мия незнакомцам в продуктовом и тыкала пальцем.

Когда Уоррена привезли из родильного отделения, Мия тотчас его присвоила.

— Мой Ворон, — называла она его, и не только потому, что «Уоррен» произнести сложнее, — имя ему шло. Даже в те первые дни он походил на бдительного птенца — голова набок, два невероятно умных и сфокусированных глаза обшаривают комнату в поисках Мии. Когда он плакал, она знала, какая игрушка его успокоит. Когда не мог заснуть, Мия ложилась рядом посреди родительской постели, синельным гнездом навалив вокруг одеяла, пела ему песни и гладила по щеке, пока не задремлет. Когда Уоррен падал, перекувыркнувшись на рукоходе, он бежал в слезах к Мие, и Мия мазала йодом и залепляла ссадину у него на виске.

— Можно подумать, он ее сын, — как-то раз сказала мать, то ли сетуя, то ли восхищаясь.

У них для всего были имена, арго неведомого происхождения: по причинам, которые позабыли даже они сами, масло они называли сыр; граклов в древесных кронах — ледышки. Они обводили себя магическим кругом, занавешивались им, точно пологом.

— Не говори никому из Франции, — начинала Мия и затем шептала секрет, а Уоррен неизменно отвечал:

— Из меня не вытянут тайну даже дикие жирафы. А затем в одиннадцать — почти двенадцать — Мия обнаружила, что в этом мире есть фотография.

Уоррену едва исполнилось десять, и он сам открыл не только спорт, но и свой к нему талант. Бейсбол летом, американский футбол осенью, хоккей зимой, баскетбол в промежутках. Уоррен и Мия по-прежнему тесно дружили, но случались и долгие дни на баскетбольной площадке в парке, и долгие часы за отработкой пасов и бросков из-под кольца. Вполне естественно, что и Мия отыскала свою страсть.

В городе, в углу витрины старьевщика, она наткнулась на старый «Брауни Старфлекс». У камеры не было вспышки и шейного ремешка, но старьевщик уверял, что фотоаппарат работает, и Мия, откинув серебристую крышку и увидев, как лавка расплывчатой миниатюрой отражается в линзах, захотела эту вещь отчаянно. Выгребла деньги из кошки-копилки, куда складывала карманные, и стала таскать с собой камеру повсюду. На совет из инструкции — напишите, мол, в компанию «Кодак», закажите полезную книжку «Как снимать хорошие фотографии» — она плюнула и действовала на чистом инстинкте. Носила камеру на двух связанных вместе старых шелковых платках матери, снимала — и, на взгляд родителей, фотографии были странные: ветхие дома, проржавевшие автомобили, вещи, выброшенные на обочину.