И пели птицы… - [180]

– А ребенком была ты?

– Верно. Глупая какая-то увертка. Не знаю. Изабель хотела пощадить его чувства. Обо мне он узнал только перед самой женитьбой на Жанне. Меня прислали к ней из Германии, я жила там после смерти матери. Она умерла от гриппа.

– От гриппа? Это же невозможно.

Франсуаза покачала головой:

– Да нет. Была эпидемия. Сразу после окончания войны она убила в Европе миллионы людей. Изабель всегда говорила, – если с ней что-то случится, меня вырастит Жанна. Они условились об этом, когда Изабель уезжала в Германию с мужчиной, которого полюбила. С немцем по имени Макс.

– А он не захотел, чтоб ты жила с ним, так?

– Нет, не думаю. Он очень болел после войны. И умер, лишь ненадолго пережив Изабель. Ну и, в конце-то концов, я же не была его дочерью.

– И ты выросла как дочь Стивена и Жанны?

– Именно. Grand'mère была чудом. Она стала для меня второй матерью. Семья у нас была очень счастливая.

Официант принес вторые блюда.

– Тебя ведь это не расстроило? – помолчав с минуту, спросила Франсуаза. – Для тебя это важно? Надеюсь, что нет, потому что для меня не важно. Если люди любят друг друга, как любили мы все, подробности не имеют значения. Любовь важнее, чем плоть и кровь, чем то, кто кого родил.

Элизабет на мгновение задумалась, потом сказала:

– По-моему, ты совершенно права. Мне понадобится немного времени, чтобы все переварить, но я совсем не расстроилась. Расскажи о своем отце. Был он счастлив?

Франсуаза приподняла брови, вздохнула.

– Ну там все было… сложно. После войны он два года молчал.

– Как, не говорил ни слова?

– Ни слова. Не знаю, наверное, ему все-таки пришлось сказать «Да», когда они женились. Какие-то слова он ради сохранения собственной жизни должен был произносить. Но в то время я ни разу не слышала, чтобы он говорил. Да и Grand'mère рассказывала мне о двухлетнем молчании. Она уверяла, что помнит, как он заговорил снова. Дело было утром, мы завтракали. А он вдруг встал из-за стола, улыбнулся и сказал: «Сегодня вечером мы идем в Лондоне в театр. Выезжаем после полудня, поездом». Она ушам своим не поверила. Мне было тогда десять лет.

– Вы жили в Англии?

– Да, верно, в Англии. В Норфолке.

– После с ним все было хорошо?

– Ну… ему стало получше. Он разговаривал, был со мной очень добр. Даже баловал меня. Но со здоровьем у него было неладно.

– О войне он что-нибудь рассказывал?

– Никогда. Ни слова. С того дня, по словам Grand'mère, все выглядело так, точно ее просто не было.

– Когда он умер?

– Перед тем, как я вышла за твоего отца. В сорок восемь лет. Как многие люди его поколения, он так по-настоящему и не оправился.

Элизабет кивнула.

– Всего за пару лет до моего рождения.

– Да, – печально подтвердила Франсуаза. – Жаль, что он не увидел тебя. Мне так хотелось, чтобы это произошло. Он стал бы… счастливее.

Элизабет опустила взгляд на тарелку.

– A Grand'mère? Как она это пережила?

– Она была чудесной женщиной. И очень любила его. Выхаживала, точно мать ребенка. Она и есть героиня всей нашей истории. Ты ведь помнишь ее, правда?

– Да, – солгала Элизабет. – Конечно, помню.

– Прости, – сказала Франсуаза, поднося к лицу салфетку. С минуту она не могла произнести ни слова. – Я вовсе не собиралась плакать на людях. Мне не хочется испортить твой счастливый день, Элизабет. Он и для нее значил бы очень много.

– Все хорошо, – ответила Элизабет. – Хорошо. Теперь все хорошо.

За летние месяцы Элизабет несколько раз посетила имевшуюся при ближайшей к ней больнице консультацию для беременных. Возраст ее вызывал некоторую озабоченность – она пару раз слышала, как врачи и сестры называли ее «пожилой первородящей». Однако в настоящую тревогу эта озабоченность так и не перешла, поскольку больше ни с одним врачом она там дела не имела.

– Благодарю вас, миссис Бембридж, – сказал Элизабет доктор, осматривавший ее на восьмом месяце. – Уверен, как себя вести, вы уже знаете назубок.

– Прошу прощения?

– Ну, вас же рвет то и дело.

После чего выяснилось, что у него в руках чужая история беременности. Интересно, подумала Элизабет, кого они тут осматривали под моим именем? Ей сообщили, что на предполагаемый день родов для нее забронирована койка, и попросили до той поры воздержаться от воздушных перелетов.

– Запомните, – сказала медицинская сестра. – Как правило, роды – дело долгое. Не звоните в больницу, пока схватки не станут регулярными и болезненными. Если вы приедете слишком рано, нам придется просто отправить вас домой.

Ирен сообщила ей о курсах, которые посещала дочь одной из ее подруг. Элизабет записалась на них и поехала в Килберн, на квартиру, где бойкая дама рассказывала дюжине будущих матерей о том, как протекают роды и какие обезболивающие при них используются. Элизабет поставила в уме галочку: нужно будет как можно раньше попросить об эпидуральной анестезии.

Ребенок вертелся и лягался у нее в животе. На коже появлялись то выпуклости, то вмятины – это он потягивался и поворачивался. Болела спина, и под конец лета Элизабет начала тосковать по холодным дням зимы, к наступлению которой все закончится и она снова сможет спокойно дышать.

Временами она сидела голой на краю кровати, – распахнув окна в надежде уловить хоть слабый ветерок. Сидела и держала ребенка на ладонях, подсунутых под раздувшийся живот, на котором обозначилась в последнее время тонкая буроватая линия, уходившая в промежность. Кожа на тазовых костях натянулась, покрылась подобием белых шрамиков, но в остальном ничего страшного с ее животом не случилось, в магазинных кабинках для переодевания ей доводилось мельком видеть животы, изуродованные и похуже. Большинство вопросов, которые задавали посетительницы курсов, сводилось к тому, что они называли восстановлением прежней фигуры, и к возобновлению постельных отношений с мужьями. Элизабет же обнаружила, что ни то ни другое ее не волнует.