И нет им воздаяния - [4]

«Всех их — летчиц и радисток, разведчиц и медсестер — объединяло одно желание: во что бы то ни стало победить врага. Их подвиг никогда не будет забыт как пример величайшего мужества и беззаветной любви к Родине».

Нет, терпеть надругательства над женщинами я не желал даже ради Валентёши. Вот фотография — дело другое: я не могу, не вглядевшись, закрыть лицо ни одному живому человеку, особенно если он уже умер. Линялое и серое, как застиранные сатиновые трусы, групповое фото — довоенные девушки. Лиц не разобрать, но видно, что честно-простоватые. При этом не деревенские. На одной был фетровый белый берет, как на моей маме с отрезанной части девочки, которая ищет отца.

Меня даже немножко пощекотало мурашками в нежных частях, но лиц было не разобрать — светилось лишь ужасно комсомольское выражение беззаветной преданности. И все-таки вернуть защитниц родины обратно в груду хлама я уже не смог. И когда опускал Королева вслед за Курчатовым в урну за углом, на девушек рука у меня не поднялась. В довершение по дороге домой я почувствовал, что мое помешательство подверглось мучительному расширению: в каждом достаточно глубоком старце я начал видеть так и не упокоившегося отца и едва удерживал себя, чтобы не пасть перед ним на колени. Но даже для сумасшедшего это был бы перебор.

Мой дом казался мне обычным доходным домом, пока я не знал, с чем его придется сравнивать — со стеклянными пузырями земли, за которыми не стояло и никогда не будет стоять никакой истории.

В подъезде мне ударил в лицо черный укор:

ЗЛОСТНЫЕ НЕПЛАТЕЛЬЩИКИ,

СРОЧНО ОПЛАТИТЕ ДОЛГИ!!!

В прихожей меня встретила жена с расквашенным в мясо лицом, но, бросив на меня самый беглый взгляд, тут же скрылась в ванной смывать клубничную маску. Если она замечает, что на меня накатило и в ближайшую ночь я буду заниматься разборками с отцом, она становится невероятно предупредительной. Для таких случаев она даже завела специальный светло-синий халат со стальным отливом.

Будешь ужинать? Великолепно. Не будешь? Тоже правильно — на ночь объедаться вредно. Она на все готова и ко всему готова, и я стараюсь вложить в прощальный поцелуй всю свою безмерную благодарность. Но моя чрезмерная нежность тоже представляется ей настораживающим симптомом, хотя, как идеально вышколенная прислуга, она скрывает это почти безупречно.

Белые ночи доживали последние дни, и я включил настольный прожектор, чтобы разглядеть получше девушку в мамином берете из белого фетрового валенка — нет, ничего не видать, одно только выражение беззаветной преданности воссияло еще ярче из довоенной простонародности. Зато из потертых рядов черно-серых букв глаз невольно выхватил еще несколько перлов: «в логове врага», «неустанная забота партии», «товарищ Комсомол»…

И вдруг из этой советской мертвечины до меня донесся человеческий голос. Женский, а потому вдвойне человеческий.

— Особенно убеждал меня летчик, майор: «Вы не представляете, как нужны девушки-связистки, когда ты в воздухе! По тебе зенитки молотят, немецкие истребители в любой момент могут вынырнуть, а тут заботливый женский голос: „Небо, слышите нас?“ И сразу как-то подтягиваешься, не хочется же перед женщиной трусом выглядеть. Наоборот, хочется как-то взять ее под крыло». Но я считала, стыдно отсиживаться под крылом, когда другие по-настоящему воюют. Если даже убьют, погибнуть в такое время — это тоже история.

В ту ночь я познал сержанта Лену Аникину, радистку-шифровальщицу 2-го разряда, от ежика на месте роскошной косы, которую она пыталась прятать под подушкой, до крошечных ножек, упрятанных под двойную портянку во все равно спадающие сапоги, за кирзовым голенищем которых обретался еще и отточенный десантный нож. Впрочем, в спецшколе, замаскированной под закрытый дом отдыха, ее, как и всех, перекрестили — в Любу Коростелеву. Потом оснастили точно так же, как ее предшественницу Дашу — рация «Северок», аусвайс… Ту, правда, все равно повесили, но это еще ничего, с кем не бывает. Хуже, что долго мучили, и, главное, до крайности непрофессионально: по всему же было видно, что заброшена она для одноразового прощупывания и, стало быть, выдать ничего не могла, потому что ровно ничего и не знала. И подполковник тоже как маленький: сам же напугал виселицей и пытками и еще спрашивает, чего вы дрожите! Нервы ведь тоже на что-то человеку даны? Если человек дрожит, это не значит, что в нем сломлен комсомольский дух, не надо судить по внешности. Хорошо, на высоте, в открытом кукурузнике, стало незаметно, начало бить дрожью от холода. Да и в воздушных ямах от неожиданности рот сам собой хватал воздух, было похоже на всхлипывание, но пилот-то понимал, что это от ветра и что слезы тоже от ветра.

А когда выберешься на крыло, уже вообще ни о чем не надо думать — боишься не боишься, а летчик даст газ, и хочешь не хочешь, а как мешок сорвешься с крыла. Там уж не до страха. Ужасно напрягаешься, но не боишься. Только если вдруг что-то покажется — на скворечник, например, подумаешь, что это кто-то на дереве рот разинул. Самое трудное — больше двух суток без сна не протянешь, надо обязательно искать какую-то норку, и тут уж если накроют, ты и ахнуть не успеешь…