И не осталось никого - [117]

Мы спросили Джо, так ли тихо-мирно он себя чувствовал в тот день, когда обнаружил этого «ПИДАРА» на стене.

— Тихо-мирно? — переспросил Джо. — Не уверен, что это подходящие слова. Том думает, что знает меня, хотя на самом деле нет. И я попытался ему объяснить. Я ему сказал: «Том, вы понятия не имеете, что я чувствовал, увидев это хулиганство у себя в кабинете. Может, я был огорчен. Может, я хотел покончить с собой. Может, я заперся в туалете и рыдал там. Не думайте, что вы знаете». Но он ничего не хотел слушать.

— Вы что — рыдали, Джо? — спросил Джим.

— Джим, он ведь все равно нам не скажет, если и рыдал, — вздохнула Карен.

— Не рыдал, — вздохнул Джо.

«Я знаю, что вы не рыдали, Джо, — сказал Том. — Потому что вас это ничуть не задело. И мне ничего не оставалось, как проникнуться к вам уважением, хотя я вас ненавидел. Я продолжал вас ненавидеть и в тот день, когда мне указали на дверь, и, возможно, на следующий день тоже. Но на третий день все это прошло, все… раз и нет, не знаю почему. Возможно потому, что я больше там не работал. Я вдруг отошел от этого. И теперь я не испытывал к вам ничего, кроме восхищения. Больше чем восхищение. Это была любовь…»

Мы не понимали, какая-то нелепица, мы чуть не лопнули от смеха.

— Не смейтесь, — строго сказал Джо. — Вы хотели выслушать, так дайте мне договорить.

За столом снова воцарилась тишина.

«Я хотел вам набить морду, — продолжал держать речь Том, — Я вас видеть не мог. Я хотел извиниться за это. Вот почему я хотел пригласить вас на обед. Я правда хотел пригласить вас на обед. Но как красноречиво заметил этот хер: “Характер учит сильнее нашего желания”[113]. И я даже сам не успел понять, как этот план с пейнтбольным пистолетом родился у меня в голове, а уж потом никак не мог остановиться».

В это время в комнату вошли два охранника и сказали, что время свидания истекло. Джо посмотрел на часы и не поверил, что прошло пятнадцать минут. Он встал, но охранники тут же сказали, чтобы он сел.

— Там у них целая специальная процедура, — объяснил нам Джо. — Тома выводил первый охранник, а меня — второй. Я должен был сидеть, пока Тома не уведут.

«Спасибо, что пришли, Джо, — сказал Том, когда к нему подошел охранник и взял его за предплечье. — Я вам благодарен».

«Могу я что-нибудь для вас сделать, Том?»

«Да». Том резко поднял руки. «Оставайся всегда там, наверху, мудила», — сказал он.

Охранник тут же отреагировал, и Тому пришлось снова опустить руки.

После этого Джо начал раздавать нам распечатки.

— Как я уже говорил, — добавил он, не глядя на нас. — Том Мота думает, что знает меня, но это не так. Не совсем так.

Мы все взяли по распечатке.

— Ну, значит, так. — Джо выпрямился в кресле, и совещание началось.

Наше посещение больницы продолжалось около двадцати минут. Ладони у нас потели, мы все косили глаза вбок и страдали от невыносимых пауз в разговоре. С момента нашего появления в палате воцарилась атмосфера неловкости. Она полусидела на больничной кровати, утопая в голубом хлопчатобумажном халате, на ее тоненьком, как у ребенка, запястье виднелся личный пластиковый браслет. Все прекрасно знали, что Линн Мейсон физически — маленькая женщина, которая лишь в нашем воображении приобретала гигантские, невообразимые размеры. Теперь она казалась еще меньше среди всех этих одеял и подушек, на больничной кровати, а ее рук, обнаженных до самых плеч, мы никогда прежде не видели — они были тоненькие и хрупкие, как у маленькой девочки.

С умирающими у нас не было ничего общего, и мы никогда не знали, что им полагается говорить. Наше присутствие здесь, казалось, чревато подспудным оскорблением, чем-то, что может легко превратиться в жестокий смех, а потому мы осторожно подбирали слова и осторожно перемешались, собравшись вокруг кровати, и старались ограничивать свои шутки и стеб. Нельзя врываться в палату и вести себя как всегда, подбадривая ее громкими голосами, призывая поскорее возвращаться к нам, потому что из произнесенных слов стремительно, как горный поток, вытекала настоящая истина: возможно, она никогда больше не будет одной из нас. Поэтому мы осторожничали, темнили и глотали слова, мямлили, говорили уклончиво и приглушенными голосами, а она все прекрасно понимала.

— Заходите, — сказала Линн, когда мы появились. — Не стесняйтесь. Что это вы там топчетесь?

Мы один за другим вошли к ней. Волосы у нее были связаны сзади в хвост, на лице — никакой косметики, и нигде ни малейшего намека на хотя бы одну пару модельных туфель. Она только что перенесла серьезную операцию и страдала от неустановленных осложнений. И тем не менее из всех присутствующих больше всего энергии генерировала именно она. Линн лежала в отдельной палате размером с ее кабинет, а потому возникало ощущение, будто ты попадаешь в удушающую атмосферу, где тебя ожидают жуткие новости, касающиеся какой-то неисправимой и дорогостоящей ошибки, совершенной нами за счет агентства. Мы поздоровались с ней. Мы принесли ей цветы.

— Вы посмотрите на свои похоронные лица, — ухмыльнулась Линн, глядя в изножье кровати, направо и налево. — По вашим лицам можно подумать, что я уже умерла. Эй, Бенни, вам что, невмоготу было потренироваться перед зеркалом?