И хлебом испытаний… - [95]

— Только никого не зови, — уже теряя память, простонал я и поплыл куда-то в жарком оранжевом тумане.

Потом меня несли. Земля качалась. Звучали вдали чьи-то знакомые голоса. Боль шевелилась в левом боку, но я знал, что мне нельзя просыпаться. Если проснусь, отец изобьет меня за то, что я рисовал кораблики левой рукой. Изо всех сил я старался не проснуться, а страх, мохнатый, мокрый и скорбный, как больная обезьянка, смотрел на меня немыми страдальческими глазами.

13

Часы отбивали восемь. Были непривычно раздвинуты шторы, и свет, желто-лиловый, апрельский, подступал к самому дивану. Двойной бронзовый бой, казалось, колеблет его и укачивает.

Я полулежал на подушках, чувствовал скованность плеча и шеи повязкой, все помнил, но не хотел знать ничего.

Часы смолкли, я услышал шум газовой колонки. Она шумела противно и нудно, все не доходили руки прошлифовать трубку Вентури[26]. Я старался думать о простых верных вещах: сменить прокладку крана на кухне, прочистить фановую трубу.

Свет ласкал корешки переплетов на полках, осветлял красноватый мрамор камина, но не доставал дивана.

Хотелось курить, чувствовать себя больным и беспомощным.

Колонка перестала шуметь. Минута тишины была приятной, и легкие шаги в коридорчике радовали. Дверь отворилась, я почувствовал это по движению воздуха, но боялся повернуть голову, боялся разбудить боль и разрушить непрочную укромность минуты.

Наталья подошла к дивану, встала ко мне лицом. Голова ее была повязана серо-голубой косынкой, простая, мужского фасона голубая рубашка с закатанными рукавами обнажала тонкие предплечья, тугие губы — сомкнуты, под глазами прозрачные синие тени от усталости, — она была серьезна и прекрасна.

— Ну, как? — почти не размыкая губ, тихо спросила она.

— Хорошо. Прости, что напугал, — в глотке сразу стало сухо, и слова, хриплые, шершавые, выходили с трудом.

— Поесть надо, Алеша, — она положила мне на лоб прохладную легкую ладонь.

— Я встану потом. Ты иди…

— Ни в коем случае. Кирилл сказал — лежать. Вечером приедет швы накладывать, — строг и нежен был матовый звук ее голоса.

— Откуда Кирилл?

— Я позвонила. Рана большая, кровь не останавливалась. Он приехал, перевязал, — она смотрела на меня задумчиво, словно изучая.

— Ты сказала, чтоб молчал? — спросил я и, шевельнувшись, замер от слабого проблеска боли и сжал зубы.

— Он сам об этом сказал. — Лицо ее стало тревожным, она наклонилась ко мне: — Что, болит?

— Нет, все нормально. Ты вот что… Иди, пожалуйста. Я сам тут…

— Никуда я не пойду, пока вы не поедите. Кусочек жареного мяса и стакан молока. Надо поесть обязательно. Кирилл сказал, вы много крови потеряли, — тон ее был непривычно строг, и я улыбнулся.

— Откуда молоко и мясо? Когда ты успела? — спросил я и внезапно ощутил свирепый голод, даже рот наполнился слюной.

— Ну успела, — она отвернулась.

— Ты что, не спала здесь ночь?!

— Кирилл только два часа назад ушел. Кровь было не остановить, — она отошла к окну, стала смотреть во двор.

— Н-да! Удружил я вам. Рана-то здоровая? Ты видела, скажи, — попросил я, глядя в ее прямую, с узким перехватом талии спину.

— Немного ниже подмышки, в боку. Кирилл сказал, почти касательная, поэтому разрез большой… — она повернулась ко мне, — вот такой, — и показала пальцами сантиметров семь-восемь. — Он вечером укол еще сделает.

— Говоришь, чуть ниже подмышки? — пропустив ее последние слова, напряженно спросил я, ловя какую-то невнятную мысль. — Покажи спереди, на каком уровне?

— Примерно здесь, — она приложила ребро ладони, рубашка натянулась, четко обрисовав острую грудь.

— Да, — протянул я рассеянно, невнятная мысль ускользала, мешали пристальные Натальины глаза. — Ты что, без лифчика? — неожиданно для самого себя спросил я.

— Да, без лифчика. А что? — с вызовом ответила она.

— Ничего, — улыбнулся я. — Тогда буду есть. Такой девушке отказать невозможно.

— Ага, теперь ясно. Когда мне надо будет чего-нибудь попросить у вас, я еще кое-что сниму, — она дерзко усмехнулась, но яркий румянец выступил на высоких ее скулах.

— Ладно. Тащи жрать, — тоже смутившись, сказал я, а невнятная мысль все шевелилась в мозгу.

Я закрыл глаза, увидел пыльный, тусклый лестничный свет… спустился до половины марша, приостановился и сделал полуоборот налево, чтобы увидеть рожу Краха в последний раз, и почувствовал внезапную жгучую боль… Что-то тут было интересное. Мне никак не удавалось оформить невнятную мысль… Наталья показала ребром ладони под левую грудь… Вот! — я вздохнул, мысль прояснилась. Крах метил под лопатку, прямо в сердце, полуоборот назад спас меня. Гнилой тюремный шакал умел обращаться с ножом…

Я не знал, радоваться ли этому идиотскому счастью. Ведь не обернись я тогда, и все проблемы были бы уже решены. Быть может, провидение, тот маразматический, чувствительный, но забывчивый и равнодушный старичок — если он еще не помер или не ушел на пенсию — счел, что я еще не выхлебал всего, что мне отпущено, что удар Краха ножичком — слишком легкое избавление?

Послышались шаги Натальи по коридорчику.

Случай заставлял жить дальше, есть мясо, пить молоко, отводить глаза, когда она наклонялась надо мной и острые груди, как спелые плоды, прорисовывались под топкой голубой рубашкой.