И хлебом испытаний… - [96]

Мясо было сочным и нежным.

От еды я опьянел и почти сразу же провалился в сон и увидел отца, молодого, в довоенной земной габардиновой гимнастерке с большими накладными карманами, темноволосого, злого. Он больно выкручивал мне левую руку и, остро укалывая взглядом, выкрикивал: «Будешь?! Будешь?!» Я изгибался, корчился от боли и старался вырваться, но не мог произнести: «Не буду» — и только орал: «А-а».

Звонок у входной двери спас меня от этого кошмара.

Я открыл глаза и словно в тумане увидел, как Наталья легко встала с кресла, положила книжку на сиденье и пошла в переднюю. Я потер глаза кулаком, во сне я плакал, они были мокрые.

Часы пробили полдень. С их последним ударом в комнату, бочком и сутулясь, вошел Буся.

— Здорово, — сказал я бодро. — Садись.

— Здравствуй, — он сел в кресло, положил книгу на столик. — Как это тебя угораздило?

— Да не спрашивай. Полный идиотизм. — Я внимательно всматривался в его лицо.

Обычно аккуратная, бородка выглядела неопрятной, смуглые скулы чернели, словно отмороженные, как-то печально и хищно нависал нос с резко вырезанными ноздрями, и глаза, задорные Буськины глаза тревожили беспросветной глухостью, в них не было всегдашнего хитроватого и упрямого огонька жизнелюбия. И голос казался бесцветным, когда он спросил:

— Очень серьезно?

— Заживет, как на собаке. Царапина, — сказал я и отвернулся к окну, — невозможно было выдержать его тусклый глухой взгляд. Чтобы не тянуть с неприятным разговором, сказал небрежно: — Мне Белка звонила. Ты дома был?

— Да, она говорила. — Буська шумно вздохнул.

Я посмотрел на него. Он сидел, повесив голову, пальцы привычно почесывали лысеющее темя.

— Слушай, — сказал я вполголоса, — не бери ты все это в голову. Что ты, баб не знаешь? Через неделю она обидится, если ты ей напомнишь, что так было.

Буся посмотрел на дверь. Она была плотно закрыта. Он снова повесил голову и спросил бесцветным голосом:

— Скажи, Алеша, она тебе нравится?

— Наташа-то?! — не поняв его, живо отозвался я.

— Нет, — он поднял голову, глухим, словно сонным взглядом посмотрел на меня, — ну, она.

— Да ты что, ошалел?! — разозлившись, выкрикнул я.

— Но как же тогда все получилось? Вы встречались? — Детская обида послышалась в его вопросе, и во взгляде что-то мелькнуло. Надежда? Недоумение?

С усилием я заставил себя говорить спокойно и тихо:

— Ну, сколько раз я бывал у вас за последние годы? Раз десять. Вот и все. Второго — это единственный раз, когда тебя не было дома. Мне, идиоту, надо бы позвонить, а я поперся. Вот и все. И вообще, никаких поводов… Не веришь, что ли?

— Да нет, верю. — Буська горестно вздохнул, подергал бороду. — Просто не могу понять отчего?

— Отчего? Разве у них поймешь, — сказал я, испытывая искреннюю неприязнь к Белле. — Ты тоже хорош. Болтаешься вечерами где-то, а она сидит и придумывает себе романы. Устрой ее на работу.

— Да, наверное, это ошибка. Нужно было ей работать, — он закрыл глаза.

— Ты где ночевал? Поесть хочешь? Наташа мясо отличное сделала. Или — выпить? Вид у тебя что-то хреновый, — сказал я.

— Выпил бы сейчас, но с машиной. — Буська открыл глаза, и что-то блеснуло в них, быть может его всегдашний упрямый и жизнелюбивый огонек. — Я сегодня выпью, обязательно, — сказал он, грустно улыбнувшись. Глаза, мохнатые от ресниц, снова стали глухими и сонными.

— Так оставайся. Наталья тебя покормит. Скоро Кирка подъедет. Давно ведь не сидели вместе, — предложил я. — Уедете потом на такси, а тачке твоей здесь, во дворе, ничего не станет.

— Да нет, Алеша. У меня еще дело есть, — рассеянным взглядом он обвел комнату и добавил: — Неотложное.

— Зря, — сказал я. — Так нам вместе и не собраться. Думал, в пятницу день рождения справить, да вот, видишь. А тут, можно сказать, единственный случай.

— Единственный случай? — оживился Буська, даже улыбка тронула яркие, красивой лепки, чувственные губы. — А в принципе все в жизни — единственный случай.

— Тем более, — согласился я, — тогда оставайся.

— Никак, — он поднялся с кресла, весь мятый, постаревший, непонятно чужой.

И во мне что-то дрогнуло от жалости и теплоты к нему, даже в носу защипало.

— Все образуется, Буська, уверен. Ну, а насчет меня… Даже если бы я был смертельно влюблен, то и тогда не дотронулся бы пальцем до твоей жены. Все-таки у нас целая жизнь позади и… Ну, не знаю, как сказать… Есть же что-то, в конце концов, что не продается, — сказал я нетвердым от смущения голосом.

Буська подошел к дивану, протянул руку.

— Ты поправляйся и будь здоров. Кириллу привет, — глаза его, угасшие, были полны смятением и тоской до самых темно-карих ободков.

Я пожал его чуть влажную, холодную руку и, когда он вышел из комнаты, закрыл глаза. Боли не было, но ощущалась сонливая слабость и невнятная бессловесная тоска.

В коридорчике послышались легкие шаги Натальи Отворившаяся дверь всколыхнула комнатный воздух.

Я не открывал глаз.

— Вы спите? — тихо спросила она.

— Нет, Наташа, — ответил я, изо всех сил стараясь подавить беспричинную невнятную тоску.

— Мне показалось, Борис Ефремович обиделся на что-то, — осторожно сказала она.

— Нет, не обиделся. Просто немного расстроен. У него там нелады дома, — я открыл глаза и попросил: — Дай, пожалуйста, сигареты и пепельницу. И заодно подтащи телефон, поставим его сюда — на спинку. Вдруг кто позвонит, — и стал смотреть, как легко двигается Наталья по комнате.