И хлебом испытаний… - [93]

Если вы хоть раз испытали нечто подобное, то оно запомнилось вам навсегда. В таком состоянии вдруг приходят самые неожиданные решения и неведом страх.

— Да, да, — раздражение послышалось в голосе Рафаила. Он еще ближе протянул руку и лодочкой сложил коричневую морщинистую ладонь.

Я внимательно взглянул в его крючконосое лицо, усмехнулся и сказал небрежно:

— Знаешь, Рафик, я передумал, — и, уже не в силах сдержать злорадство, добавил: — Деньги у тебя какие-то подержанные и тухлые. Жалко просто такую красивую хреновину менять на них.

— A-а, кончай зубоскалить, бери и уходи, — он привстал со своего бело-золотого кресла и хотел вынуть у меня из руки сокровище, но я чуть приподнял руку, штуковина соскользнула в рукав пиджака, и я показал Рафаилу пустую ладонь.

— Фокус-покус, Рафик. Ловкость рук, и никакого мошенничества. Была и нету, и больше не увидишь, — я подмигнул ему, а самого объяло какое-то облегчающее вольное чувство, такое, что захотелось сунуть два пальца в пасть и свистнуть, как в детстве, чтобы голуби с хлопаньем крыльев сорвались с карниза… Я даже прикрыл глаза от полноты чувства и почти сразу же услышал лающий кашель Рафаила.

Завалившись набок в своем кресле, он держался за грудь, зеленое лицо лоснилось от пота.

— Ты уж извини, — сказал я с искренним сочувствием, — но уж пошла такая карта.

Рафаил усилием воли выровнял дыхание, выпрямился в кресле и спросил неожиданно спокойным голосом:

— Ну, и куда ты пойдешь?

— Ты хоть за меня не переживай, о здоровье подумай, — я встал и отвернулся от Рафаила, от стола, заваленного пачками заплесневелых денег.

— Слушай, Алеша, ты давно мне нравился, теперь я понимаю за что, — голос Рафаила был спокоен, даже весел. — Сядь, дорогой, и скажи мне одну вещь, очень прошу тебя, скажи… Этих денег не жалко, только скажи, — он сморщился, умоляюще посмотрел на меня.

Я почувствовал внезапную усталость, будто закончен длинный и тяжкий путь, и сел на бело-золотой стул.

— Ну что, Рафик? — тихо спросил я и с трудом вздохнул.

— Знаю, знаю. — Рафаил сделал успокаивающий жест рукой, — ты не любишь эти вещи, ты говорил — камни, золото… Я помню… Тогда бери деньги и живи, как тебе хочется… Почему не берешь? Это же много. Умному человеку это надолго… Я бы дал еще, но нету… Честное слово, нету!

Не было сил отвечать. Да и что я мог ответить, что объяснить Рафаилу? Я и сам-то не очень понимал, что со мной. А уж ему не смог бы этого объяснить и подавно, и только устало отмахнулся.

— Ну, что ты машешь, что? — Он опять лающе раскашлялся, отдышался, хрипло сказал: — Любишь же что-то. Ну, бери деньги, строй себе дом, езжай куда хочешь, — живи!

— Вот у тебя есть деньги. Ты живешь? — Я посмотрел на него.

— Я, я! Я — старый. Я другое люблю. А ты мог бы жить, как князь. Разве у меня это — мебель? Разве это — квартира?.. Ну, не худо, и холме о. А ты бы мог… Ах!.. Я думал, Алеша, ты серьезнее.

Меня уже начали злить его интонации, и я спросил:

— А тебе не тошно таскать днем твое помойное пальто и этот портфель, а вечером сидеть здесь… в трикотажной пижамке?

— Я так привык.

— Привык — с утра быть хмырем, а вечером княжить?

— Что за разговор? Живи, как тебе хочется, днем, вечером. Только посмотрим, кто дольше проживет. — Рафаил мрачно усмехнулся.

— Вот-вот… А я уже был князем и днем и вечером. И меня, Рафик, ни лапсердак твой, ни пижамка не привлекают. Ну вот возьму я этот «лимон» и стану лимонщиком… Ну и что? Долго жить и ездить на трамвайчике, как ты?

— А что ты хочешь — парик и шпагу?

— Да! — Я улыбнулся, на душе стало легче. — Парик и шпагу, Рафик… и — дорогу гасконцам!..

— Ладно. Я все понял. От твоей болезни нет лекарства. — Рафаил вздохнул, наклонился, взял портфель и стал сгребать в его раскрытую пасть пачки денег со стола.

Я встал.

— Постой, — мрачно сказал он. — Ты хоть понимаешь, что эту вещь нельзя продать дороже?

— Да не собираюсь я ее продавать, — наклонившись, я поднял свою набитую газетами сумку, закинул ремень на плечо.

— Подаришь девушке, чтобы она носила на шее на веревочке?

— Я еще не решил, может быть, и подарю… в Эрмитаж, — ответил я и шагнул к двери. — Ладно, будь здоров и не поминай лихом.

— Постой, на! — Рафаил протянул мне пачку полусотенных. — Все-таки я поимел от тебя кое-что за последние годы. И я не буду знать про твои похороны — так что возьми на букетик. А прежде, чем дарить, насуши себе сухарей, — лицо его было непроницаемо.

— Спасибо. У меня там человек на лестнице, телохранитель. Кину ему на жало — от щедрот твоих. — Я сунул пачку в левый внутренний карман, усмехнулся, и дурашливое, веселое чувство подкинуло сердце будто в предчувствии удачи. В последний раз обвел глазами прекрасную голубую комнату и вышел.

Армяночка ждала в передней, я поцеловал ее теплую смуглую руку. Напялил пальто, спустил штуковину из рукава в брючный карман.

В мутном свете лестничной площадки меня обступила насмешливая, пронизанная токами прохладного воздуха тишина — так зрительный зал снисходительно слушает глуповатого самодовольного конферансье, уверенный, что ожидание основного исполнителя будет недолгим. Я почувствовал неловкость и недовольство собой за то, что так театрально вел себя с Рафаилом, и, чтобы скорее избыть это чувство, громко и бодро позвал: