И хлебом испытаний… - [88]

Вы полжизни гоняетесь за деньгами, рискуете годами тюрьмы, наступаете на собственное самолюбие, по ночам вам снятся страшные сны, и вы скрываете подлинное устремление от всех людей на свете. И вот эти окаянные деньги уже перед вами, но, вместо радости или хотя бы удовлетворения, вы ощущаете пустую смертельную скуку и стынь бесприютности, потому что понимаете, что за деньги не купишь то, чего вы хотели.

Нечто подобное испытывал я утром четвертого апреля тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Все деньги мира ничего не могли изменить во мне. Цель обесценивалась прежде, чем я достиг ее. Но даже проигранную игру нужно доводить до конца И я ждал Рафаила. Есть инерция поступков. И потом, мне не оставалось ничего другого.

И вот из подворотни на той стороне выскользнула сутулая фигура в немодном пальто и ветхой кроличьей ушанке, с бесформенным потертым портфелем в руке. Рафаил повертел головой, словно обнюхивал крючковатым носом апрельский день, угрюмые навыкате восточные глаза ощупали пустынные тротуары, и, плоскостопо переваливаясь из стороны в сторону, он медленно пошел к машине через мостовую.

Я завел двигатель и, как только он закрыл за собой дверцу, тронулся с места и пропел медовым голосом:

— Здравствуй, Рафик. Куда тебя отвезти?

— Ты что, за этим приехал специально? — у него был гортанный и какой-то дряблый, голос.

— Ну отчего бы не прокатить старого приятеля за рублик, — усмехнулся я и свернул налево на Декабристов.

— Э-э-э! Кончай дурачиться. Что ты хочешь мне сказать? — ворчливо отозвался Рафаил.

— Ничего я тебе не хочу сказать, Рафик. Я просто хочу тебе кое-что показать.

Я доехал до Театральной, миновал подъезд театра, свернул направо и остановился вплотную к стене бокового крыла. Здесь никого не было. Слева у булочной разгружался хлебный фургон, позади, на остановке трамвая, стояло несколько человек. Двигатель работал тихо и ровно, в салоне слышался словно легкий ропот.

Я вытащил из нагрудного кармана пиджака тяжелый сверточек и, не развернув, протянул Рафаилу. Он сразу зашуршал бумагой, потом стало тихо, и через миг я услышал какой-то задавленный лающий хрии, повернул голову и увидел, что Рафаил, отвалив челюсть, с мокрым от пота лицом и закатившимися под лоб глазами задыхается, издавая эти задавленные лающие звуки. Толстый бесформенный его портфель сполз с колен вниз. Судорожно дергался кадык на волосатой шее, но мое сокровище было крепко зажато в коричневом кулаке.

Я немного растерялся и спросил тихо:

— Что с тобой, Рафик?

Он запрокинул голову и сквозь задушенный лай простонал:

— Там… портфель… сигареты… прикури…

Я, перегнувшись, достал сползший вниз портфель, отщелкнул позеленевший замок и среди папок с бумагами нашел ядовито-зеленую коробку с латинскими надписями, открыл, вытащил толстую серую сигарету, торопливо чиркнул спичкой, и меня чуть не вытошнило от сладковато-трупного запаха этой сигареты. Я сунул ее в рот Рафаилу. Он с трудом сжал фиолетовые губы, жадно затянулся, и почти сразу лающий хрип стал тише. Он затянулся еще и еще. Я почувствовал приступ дурноты, отодвинулся к своей дверце, до конца опустил боковое стекло. Наконец Рафаил задышал ровнее, хрип исчез. Он пошевелился, сел ровнее, издал короткий стон облегчения.

— У тебя что, астма? — спросил я сочувственно.

— Ох, два года не было, — совсем одрябшим голосом ответил он и, не выпуская вонючую сигарету изо рта, раскрыл кулак и стал рассматривать мою штуковину.

Я взглянул в зеркало заднего вида, осмотрелся вокруг. У булочной по-прежнему стоял хлебный фургон, отдельные люди маячили на трамвайной остановке, поблизости никого не было.

— Ох, из-за тебя, — сказал Рафаил.

— Что значит — из-за меня? — Я повернулся к нему. Губы его уже стали розоветь, лицо обсохло.

— Э-э-э. Такие вещи нельзя так показывать, — твердо напирая на «л», обиженно сказал он.

Я усмехнулся, вынул у него из руки штуковину я бумажку, завернул и опустил в карман.

— Куда тебя отвезти?

— Подожди отвезти. Зачем показал? — спросил он уже вполне нормальным голосом и, опустив стекло, выбросил свой вонючий окурок.

— Только показал, а ты уж чуть лапти не откинул. Что же дальше будет? — пряча усмешку, спросил я.

— Сколько хочешь? — визгливо спросил Рафаил.

— Это не моя вещь. Одной бабушки. Мне пять процентиков за комиссию, — я включил передачу и стал подавать машину назад, чтобы развернуться и ехать по улице Глинки.

— Сколько? — взвизгнул Рафаил.

— Бабушка человек понимающий, она просит… — я назвал цифру и сам ощутил, как холод прошел по спине. Переключив скорость, выехал на Глинки.

— Таких сумм не бывает, — очень спокойно ответил Рафаил.

Я остановился у светофора перед Никольским собором, искоса взглянул на него и сказал скучным безразличным голосом:

— Бывает, Рафик, но жаль, что не у тебя. Так куда подбросить?

Зажегся зеленый сигнал, и я повернул налево.

— Да подожди же! — Он снова всхрапнул, и я испугался, что опять начнет задыхаться, свернул направо и остановился возле соборного сквера.

— Ты понимаешь, что эту вещь не наденешь на цепочке жене на шею? — спросил он визгливо.

— Очень хорошо, — сказал я. — Значит, в твоем алмазном фонде будет хоть одна настоящая вещь, — и достал сигарету.