И хлебом испытаний… - [86]

Нет, серьезно, мне начальника колонны нужно увидеть и еще приятеля застать, а то уйдет на работу, — сказал я.

— Да ладно, не пошлю, — слегка куражась, сказала она.

— Ну вот теперь понятно, за что я тебя люблю, — я встал, наклонился, поцеловал ее упругую горячую щеку и вышел из диспетчерской.

В половине восьмого автобус привез смену. Я сдал машину сменщику и зашел в конторку начальника колонны.

В тесной каморке, выгороженной в углу ремонтного бокса, было холодновато. Над потемневшим от пятен смазки конторским столом висела на проводе голая лампочка. Начальник был из отставников, в меру упрямый, но не злой человек. Мы с ним ладили.

Он сидел за столом, не снимая черного залоснившегося полушубка и потасканной ушанки с кожаным верхом. Я положил на стол свою путевку, поздоровался.

— Здоров. Как работалось? — спросил он хрипловато, закашлялся, наклонившись над столом, потом, ухнув, выдохнул и ругнулся: — Такая-сякая мать. Прохватило.

— Будешь здесь сидеть, так все время будет. Вон, на прорабском свободно. Перетащи туда стол и сиди в тепле, по-человечески, — сказал я.

— Да надо, конечно, — согласился он, но было ясно, что стол так и останется здесь, в холодной конторке.

— Слушай, Иван, — сказал я. — Толя Левезов за меня пару смен отработает? Мне в деревню нужно смотаться, бабку навестить — жива или нет.

— Опять? Ох, поймает нас бухгалтерия, будет тогда мне первому по холке, — шумно вздохнул он.

— Да ну, тут все свои. Да для бухгалтерии, думаю, это давно не секрет. Купим им на Май цветочков, — сказал я.

— А Левезов-то выйдет? Смотри, машина останется без водителя — тебе прогул запишу, — снова шумно вздохнул Иван. Простужен он был, видимо, здорово.

— А как яге. У нас с ним уговор давно, — заверил я и добавил: — Тебе денек дома посидеть надо, а то свалишься по-настоящему.

— Да сейчас путевки заполню и уеду. Не могу, задыхаюсь, — ответил Иван.

— Ну, будь. Не болей.

Я вышел, направился в диспетчерскую позвонить Толе. Он работал через сутки после меня, и мы с ним всегда подменивались. Вернее, он всегда подменял меня, потому что собирал на машину и вечно нуждался в деньгах. Начальник колонны Иван закрывал на это глаза. Мы вписывали в путевку карандашом вторую фамилию. Толя, отработав сутки, стирал ее и сдавал путевку, будто работал я. Потом в получку я отдавал ему деньги.

В диспетчерской была обычная утренняя суматоха и звонить было неудобно. Я ткнулся в двери кабинета начальника смены. Там никого не было, и я позвонил и попросил Левезова отработать.

— Сколько суток? — спросил он, сонно зевая в телефонную трубку.

— Я просил у Ивана двое, чтобы он не вздрагивал, но ты выходи и дальше, если не появлюсь вовремя.

— Скандал будет, — снова зевнув, ответил Толя.

— Ничего. Машину пустую не оставят, а кроме тебя работать некому. Потом я приеду и все улажу.

— Ладно, счастливо.

— Будь, — я повесил трубку.

Автобус уже увез отработавшую смену. На площадке было тихо… Я сел в свою машину, завел двигатель и, закуривая, вдруг почувствовал будоражащий, но холодный азарт, который приходит к игроку, когда уже сданы, но еще не открыты карты. Пальцы слегка дрожали, когда я втыкал передачу.

В половине девятого я уже въезжал в свой двор. Сразу же развернул машину носом к воротам и, чувствуя некоторое разочарование, что не встретил Наталью, и вместе с тем довольный этим, потому что сейчас не до лирических разговоров, я вбежал в парадную, достал из почтового ящика ключи и вошел в настоявшуюся тишину квартиры, аккуратно запер за собой дверь.

Разобрать и собрать секцию батареи было делом пяти минут. Я поставил стол на место к окну, взвесил на ладони сверточек в шуршащей бумаге, хотел было сунуть в карман, но почему-то развернул и поймал себя на том, что смотрю на эту штуковину не своими глазами.

Когда я просил диспетчершу Веру не посылать меня на утреннюю заявку, потому что мне нужно застать дома приятеля, то говорил почти правду. Хотя тот, которого я собирался повидать, никогда не был моим приятелем и даже не вызывал человеческого интереса. Просто он сильно понадобился сейчас и, пожалуй, был единственным в городе, а может быть, и в стране, кто мог принять мое предложение.

Я ехал по суматошным утренним улицам в свете погожего апрельского дня и мысленно прикидывал разговор с этим человеком, пытался взглянуть на предстоящую комбинацию его глазами, как только что в кухне его глазами рассматривал штуковину, тяжелым комочком притаившуюся в нагрудном кармане моего пиджака…

На «железке» человек этот был когда-то известен очень немногим как заурядный дилетант. Никто не знал его настоящего имени, и шпана, батрачившая на разных акул, прозвала его Хмырь. Он появлялся на «железке» маленький, сутулый, в мятом и пыльном демисезонном пальто, которым побрезговал бы даже старьевщик, ни с кем не общаясь, угрюмо зыркая по сторонам черными навыкате восточным я глазами, выкупал у какой-нибудь старушки пустяковый крестик или колечко и исчезал. Шпана чувствовала в нем чужака и не любила. Было это лет пять назад, тогда мне уже надоело батрачить на Арона, и я собирался организовать свое дело и внимательно присматривался ко всем, кто появлялся на «железке», — к постоянным перекупщикам-батракам, к изредка заглядывавшим сюда акулам-работодателям и работникам сыска, не обижавшим своим вниманием «железку». Надо отдать должное последним: они очень старались и, пожалуй, не зря получали свою зарплату, но поймать мелкого перекупщика дело такое же трудное, как изловить карманного вора, даже еще сложней.