И хлебом испытаний… - [79]

— Николай Фомич дома? — спросил я его.

— Не знаю Зайдите, — скороговоркой ответил он и пустился вниз, прыгая через несколько ступеней.

Я никогда не был у Краха в комнате. Случалось, довозил его до переулка. Окно он показал мне сам — на всякий случай. А сейчас, войдя в узкий темный коридор, загроможденный хламом, я испытал странное чувство узнавания, будто уже не раз был здесь, в этой типичной для бедных районов старого Петербурга квартире. Бочком, чтобы не задеть свисавшее со стен шмотье, я пробрался на тусклый свет, шедший, видимо, из кухни, и постучал в дверь справа. За дверью тяжело зашлепали шаги и послышался скрипучий удивленный голос Краха:

— Кто?

— Откройте, милиция! — повелительно сказал я и, услышав, как он отпрянул от двери, рассмеялся.

— Ну, ты даешь, Петрович, — сказал Крах придушенно, когда я затворил за собой дверь.

— Что, сыграло жим-жим родимое? — спросил я, видя, как он тяжело сел на край постели, растирая грудь под желтоватой, без воротничка рубахой.

— Сыграет, — отдуваясь, обиженно пробурчал он.

Я оглядел всю его сгорбленную фигуру в мятой ночной рубахе и кальсонах с болтающимися у щиколоток тесемками. Тонкая шелковая сеточка была натянута на голову для сохранения прически на ночь. Я отвел глаза и сказал:

— Ну, прости, — и завертел головой, бегло осматривая комнату.

Даже самое безбытное жилище несет отпечаток хозяина. Комната Краха хранила только отпечаток безликости, как дешевый номер провинциальной гостиницы, — желтенькие с невнятным рисунком обои, небольшой квадратный обеденный стол, придвинутый к стене, три коричневых стула с жесткими сиденьями и спинками, зеленая стеклянная пепельница на желтой под дуб столешнице, такой же двустворчатый платяной шкаф возле двери, у окна на низкой тумбочке небольшой телевизор, у правой стены комнаты стоял диван, служивший Краху постелью, — и все. Комната эта могла показаться выморочной, если бы не дешевая картонная акварель над телевизором и три горшочка с какой-то вьющейся зеленью на низком подоконнике.

— Что ты вчера нарисовался во дворе? — спросил я, видя, что Крах отдышался и достал папиросу из пачки, лежавшей на стуле возле дивана.

Он закурил, глухо закашлялся после первой затяжки, страдальчески скривив безбровое лицо с узкой полоской нарисованных усиков, бросил обгоревшую спичку в жестяную консервную баночку, стоявшую тут же на стуле и, видимо, служившую пепельницей, и только тогда ответил:

— Да вздрогнул я вчерась, Петрович, — он глубоко затянулся, — ты уж прости, что засветил там тебя. — Голос был скрипуч, как немазаное тележное колесо. — Я специально у дворняжки спросил, понял — скажет тебе. А то и не сыскать.

Он не смотрел на меня, уставившись пустыми бесцветными глазами в экран телевизора. Смесь страха и раздражения овладела мной, с досадой я вспомнил, что скрыл от Краха даже то, что у меня есть телефон, и резко спросил:

— Ну, так что? — и, выдвинув стул, сел возле стола.

— Видать, Арон раскололся, — сказал Крах тихо и метнул на меня опасливый взгляд исподлобья.

— Ты что, с дочкой начальника розыска спишь? — скорчив веселую усмешку, спросил я, но Крах не принял шутки.

Хмуро посмотрев на меня, он проскрипел:

— Вчера Димку Лохматого — ты должен его знать — на моих глазах в «Сайгоне» повязали. А он давно на Арона батрачил, и дружили они.

— Ты-то что там забыл, в «Сайгоне»? По хозяйской горбушке соскучился? — выкрикнул я.

— Да нет, Петрович, меня там никто не знает. Заскочу иногда кофейку хлебнуть. И шпана с «железки» только в личность может помнить, а кто-что — не знает. У них свои дела, картишки. А я сам по себе. Они думают, что так, сшибаю себе на харчи, кустарь-одиночка и ни с кем не завязан. Меня и Лохматый не знал, это я их всех секу. Все ж я малость похитрее, им-то по стольку лет, сколько я хозяину отслужил. — Крах закашлялся и погасил папиросу в своей жестяной баночке, потом тихо сказал. — Вот тебя бы не черпанули. Вы же с Ароном когда-то вроде в упряжке волокли, — скрипучий его голос звучал виновато и вкрадчиво.

— Арон не такой уж лось, чтобы плести на себя, о чем не спрашивают. У меня с ним лет пять дел не было, — сказал я как можно спокойнее, а внутри, где-то возле желудка, вырос холодный мокрый ком, и знобящая волна холода прошла по спине. — Лохматого без шума вязали? — вдруг осипнув, спросил я.

— Без шума, но шпана, кто там был, засекла. Он только вошел в двери, а они с двух сторон под руки и повели. На Владимирском «матрена» стояла, усадили и повезли, — ответил Крах, и лицо его исказилось злорадной ухмылкой, желтые кривые зубы оскалились.

— Чему рад? Вот и тебя, шакала, свяжут и прокатят бесплатно до Литейного моста, если будешь светить по «сайгонам», — сказал я и, понизив голос, спросил: — Колись — та хреновина, что в последний раз приволок, темная?

— Что ты, что ты, Петрович. Когда я тебе краденое волок? Не… Старушка продавала. Я спрашивал. Говорит, домработницей была. Хозяйка умерла. От нее и осталось. Не, старуха честная. Она даже не думала, что оправа рыжая. Ей-богу. — Крах кулаком стукнул себя в грудь.

— Ладно, — сказал я, вставая. — Будь завтра днем дома. Понадобишься. Тебе там, в кабаке, отпуск дадут?