И хлебом испытаний… - [81]

— Ладно, — ответил я. — Будет возможность, заеду на эстакаду, посмотрю весь низ. Валяй домой.

— Там, в «бардачке», луку пакетик и сало проперченное. Я тебе принес. — Яша улыбнулся, совсем спрятав глаза в хитром прищуре.

— Спасибо. Но зачем? У меня твоя вязка луку до сих пор на стенке в кухне висит, — сказал я, испытывая смущение и искреннюю благодарность.

— Как зачем? Такого сала в магазине не купишь. Во рту тает. С кусочком одним можно целую бутылку выкушать. А луку нет нигде. На Сытном полтора рубля кило, да разве такой? Я позавчера вынес, и в момент разобрали.

Лицо его стало серьезным и значительным.

Я, улыбнувшись, протянул ему руку.

— Ну, добро. Садись, а то мест не останется, стоять будешь до вокзала.

Утром после смены допотопный ПАЗ подбрасывал шоферов и слесарей до Московского вокзала.

— А мне до Кузнечного только. Там еще пяток мешков картошки нужно расторговать. К обеду справлюсь, — сказал он, пожимая руку. — Счастливо отработать, — и пошел к автобусу, косолапо и крепко ставя ноги в низких, тускло поблескивающих яловых сапогах.

А возле автобуса уже стояла небольшая толпа отработавших смену. Теснясь в узковатых автобусных дверях, шутливо переругиваясь, шоферы и слесари впихивались в салон и спешили занять сидячие места. Взревывали прогреваемые двигатели. Над стояночной площадкой плыл запах отработанных газов, обрывки смеха…

Я вспрыгнул на бампер своего фургона, открыл капот и проверил уровень масла в двигателе, хотя можно было не делать и этого. — Яша был надежный сменщик. И тут, перекрывая шум двигателей, из динамика раздался писклявый голос диспетчерши: «Машина 66–37 — на выезд». Это был мой номер. Я закрыл капот и залез в кабину. Тут же из двери диспетчерской вышел мой слесарь Витька Цуканов с листком наряда и моей путевкой.

— Здорово. На Дальневосточный поедем, — сказал он, садясь в кабину и привычным жестом поправляя очки с сильной диоптрией.

— Здорово. Поедем, — откликнулся я и завел двигатель.

Выезжая из ворот аварийки, я сразу врубил сирену и проблесковый маячок, выскочил на осевую линию и понесся мимо шарахающихся на перекрестках машин. Работа началась.

Нам с Цукановым пришлось крутиться без перерыва до самого обеда. Меняли уплотнения в сгонах квартирной разводки, делали профилактику плитам в общежитии строителей, искали утечку газа в подвальной кладовой магазина, меняли чугунный кран два с половиной дюйма на вводном домовом трубопроводе. С этим последним пришлось повозиться. Приржавевшие резьбовые соединения никак не сдвигались с места, тяжелый шведский ключ пятый номер сам весил чуть ли не пуд, а Витька был хорошим слесарем, но слабосильным, так что все тяжелое доставалось мне, но это была моя работа. Мне платили полставки за слесаря.

В двенадцать, когда по рации нам ответили, что пока заявок нет и можно пообедать, руки у меня ныли и я старался расслабить их на баранке руля.

Проспект Майорова был опрятен и выглядел празднично. Немногочисленные прохожие без сутолоки шли по узковатым тротуарам. А впереди, над Исаакиевской площадью, голубело светлое очистившееся небо. Настроение у меня поднялось. Я сказал Цуканову:

— Поедем в «Погребок», Витька. Там всегда мясо вкусное.

— Да ну его, там дорого, — заныл он.

— Ничего, на бутылку портвейна меньше выпьешь, — сказал я.

— Не, — ответил он, поправляя сползающие на кончик носа очки, — сутки отработать и потом не выпить бутылку, так не пойдет. Я лучше не пожру.

— Дубина, тебе вообще эту бормотуху пить нельзя, без глаз совсем останешься, — сказал я, поворачивая на Плеханова.

— Почему это без глаз? — ворчливо спросил Цуканов.

— Потому что в этой краснухе всяких сивушных масел и дряни в сто раз больше. А сивуха прежде всего на глаза действует. Я видел раз на Севере, как два дурака политуры напились и ослепли, — сказал я, не сдерживая резких интонаций, потому что знал, что Витька не обидится на меня. Мы уже несколько лет катались вместе и успели понять друг друга. Да и парень он был хороший, с какой-то врожденной тактичностью, хотя и вырос в самой простой семье.

— Чего ж ее продают, раз она вредная? — спросил он, и в голосе послышалось упрямство.

— Ох, с тобой не договоришься. Тебе ока вредна, понял? Хотя и вообще-то — отрава, — громче обычного ответил я, искоса взглянув на него.

Переулком мы выехали на Исаакиевскую, по зеленому проскочили мимо «Астории», и я свернул на Гоголя.

— Ты сходи в «Погребок», а я подожду, — набычившись, сказал Цуканов.

— Идем, я угощаю. Вчера крупно выиграл.

— В карты? — глаза его за толстыми стеклами блеснули.

— Нет, по лотерее.

— Сколько?

— Полета, — ответил я и рассмеялся, останавливая машину.

— А я, сколько ни покупал билетов, хоть бы руб выиграл, — сказал он огорченно и вылез.

В «Погребок» очереди не было. В полупустом зале стояла тишина. Мы уселись на тяжелые дубовые вертящиеся кресла возле стены, разделанной под кирпич, закурили. Официантка тут же взяла заказ.

Меня охватило чувство уюта и спокойствия, будто не было за мной туманных и тревожных тылов, ощущения уже начавшейся где-то погони и всех предыдущих сорока лет. Без памяти, без прошлого сидел я в опрятном кабачке, где витали сытные запахи жареного мяса и острых приправ, где за столиком наискось от нас сидели одетые в дорогие шмотки, хорошо причесанные, с голубоватыми от томности лицами тоненькие девушки. Они лениво и воспитанно ели мясо и запивали его золотистым напитком из высоких бокалов. На все это было приятно смотреть, даже одинаковость, похожесть девушек друг на друга, ясно ощутимая, но неуловимая в деталях, была приятна мне сейчас, хотя какой-то дальней, дремлющей в этот миг частицей сознания я хорошо знал цену этим девушкам. Безмятежная гладкость их лиц и легкая скучливость, спокойные движения рук с тонкими запястьями, эти кожаные и замшевые жакеты, чуть помятые с небрежным и рассчитанным шиком, — все выдавало в них людей, уверенных в себе и довольных собой, раз и навсегда ощутивших свою принадлежность к некой избранной касте. Они могли быть продавщицами комиссионного магазина, преисполненными самоуважения за то, что умеют жить. Они могли быть детишками преуспевающих родителей, для которых справедливое устройство мира и жизненные блага — нечто само собой разумеющееся…