И хлебом испытаний… - [55]

«А, черт с ним, чего мне беспокоиться, — думал я, дочищая коркой котелок, — им в лесу помереть не дадут, разыщут, значит и меня прихватят». Я полагал, что проехать куда-то на реку, за поселок, и будет самым трудным, и еще не знал, что приготовила судьба впереди…

Дорога была без дороги. Только бывшие просеки указывали, где твердый грунт и машина не ухнет по крышу кабины в скрытую топь. Рубили подлесок, гатили болотины, вываживали колеса там, где они зарывались по ступицу, отцепляли треклятую пушку и перекатывали ее на руках. Я дошел до озверения и материл солдат, вымотавшихся в бесконечном подталкивании машины и заляпанных зеленой жижей из-под колес. Были места, где за полчаса удавалось одолеть каких-нибудь пятнадцать — двадцать метров, но через пять часов мы выехали к берегу реки и по следу тракторной волокуши свернули на север.

Стояла над рекой зловонная низкая мгле, сквозь которую не просматривалось небо, и оттуда, куда мы стремились, шел низкий и жаркий рев, закладывающий уши. Дышать стало трудно, слезились глаза, и на стекла кабины ложилась жирная копоть.

Из мглы перед радиатором выросла человеческая фигура и судорожно замахала руками, я еле успел затормозить. Капитан выпрыгнул из кабины, и мгла поглотила его. Я вылез на подножку и, чуть не задохнувшись от горячего ветра, сразу же залез обратно. Любопытство прошло мгновенно. Я надвинул треух на глаза и прикорнул на сиденье, стараясь распрямить ноющую спину. В этом угарном, зловонном воздухе даже не хотелось курить, и вязкая дремота спеленала меня.

Разбудил капитан. Тяжело дыша, он влез в кабину, хриплым, не своим голосом сказал:

— Нужно вперед подать метров триста… Там стоять ложно и дорога твердая, а то далеко пушку катить придется. Я пойду впереди, буду показывать. — Он минуту посидел молча, как бы собираясь с силами, потер ладонями впалые щеки и вылез из кабины.

В реве горящего нефтяного фонтана не было слышно двигателя, фигура капитана в нескольких метрах от радиатора казалась размытой и бесформенной, и я полз со скоростью пешехода, весь подавшись вперед к лобовому стеклу, а рев все густел, давил на уши, вызывая нетерпеливую истеричную тревогу.

Капитан стал забирать влево, я потащился за ним как слепой. Сбоку проплыли неясные очертания трактора, еще — какая-то темная куча, и хмарная мрачная мгла вдруг поредела, открыв лысый пятачок с несколькими грузовиками и неясной группой людей. Капитан скрестил руки над головой, и я остановился, заглушил двигатель, вылез из кабины, и меня чуть не сбило назад упругим ветром. Солдаты посыпались из кузова через боковые борта, стали суетливо отцеплять пушку. Я посмотрел туда, откуда шел этот давящий страшный рев, и увидел высокое красно-желтое пламя, огромным дрожащим султаном бьющее из низких густых клубов синего, прижатого к земле тумана, а над всем этим уже бескрайнее жирное черное небо, на фоне которого вдруг появлялись быстрые белые летучие дымки. Они кометами прочеркивали черноту и пропадали.

Солдаты покатили пушку вперед, ближе к реву и огню, и я, чтобы не оставаться одному, пошел за ними.

В низком просвете между клубами сине-серого тумана было видно, как пылают под самым фонтаном и светят малиновым светом какие-то механизмы — не то трактора, не то машины.

Капитан поднял руку, что-то крикнул солдатам, и те остановились, развели станину, стали упирать в землю сошники. Капитан расчехлил ствол. Вся эта быстрая работа заражала желанием что-то делать, и я побежал к машине, завел двигатель и, встав на подножку, стал медленно пятиться поближе к пушке, чтобы не пришлось издалека таскать ящики со снарядами.

— Стой! — откуда-то сбоку возник капитан.

Я сбросил газ, но машина тихонько шла. Крикнул:

— Далеко же таскать!

— Ближе не положено! Открой задний борт! И не лезь больше, будь у машины!

Я заглушил двигатель, откинул задний борт, залез в кабину и только тут почувствовал, что взмок. «Прохватит еще, потом буду гнуться… Пошли они все…» — мелькнула обидчивая мысль. В кузове завозились. Я надвинул треух на глаза и завалился на сиденье, ладонями прикрывая уши от давящего рева.

Звук первого выстрела на фоне рева показался слабым, будто сбросили толстую доску на заколевшую от мороза бесснежную дорогу. Потом упала вторая доска, третья. И любопытство вытащило меня из кабины.

Люди стояли, окружив пушку полукольцом сзади. Человек двадцать в телогрейках и кожухах — все работяги, буровики, только по волосам и меховым шапкам можно было понять, что они — вольные Поодаль стояли двое в хороших демисезонных пальто, придерживали шляпы, чтобы не унесло ветром в огонь.

Капитан стоял возле колеса пушки, смотрел в бинокль на мешанину огня и дыма и что-то кричал солдатам, полные губы его шевелились, впалые щеки западали еще глубже, но я ничего не слышал за ревом огня, только чувствовал, как начинает припекать кожу лица.

Солдат поднес снаряд, толкнул его в казенник, другой двинул рукоять затвора. Капитан дал отмашку, солдаты отшатнулись. Пушка дернулась, и снова словно сухая доска шлепнулась на мерзлую землю. Солдат подскочил, дернул рукоять затвора, зеленоватая гильза выскользнула на землю. При следующих выстрелах я уже не глядел на пушку, а старался рассмотреть в просвете между клубами тумана и землей, куда попадают снаряды. Их разрывы взметали какие-то обломки у основания султана, но огонь наверху продолжал реветь. Из-за дыма и тумана неверно воспринимались расстояния, и мне казалось, что до буровой совсем близко, лишь потом я узнал, что мы стояли почти за километр от скважины.