И хлебом испытаний… - [53]

— Садись, — жестом он указал на стул рядом.

Я сея, положил треух на колени и стряхнут пепел в ладонь.

— Машина у тебя в порядке? — спросил капитан.

— Ничего, — ответил я и только тут заметил, что у него золотые погоны, и подумал: «Зачем тут вояки?»

— Тебя как зовут?

— Алексей.

— Дорога тяжелая, Алексей, очень… Так что машина должна выдержать. — Он вздохнул, уставился в пол и тихо спросил — Ты шофер-то хороший?

— Не знаю, — разозлился я. — Нас тут десяток наберется, можешь любого выбрать, начальник.

— Ну, ладно, ладно, — усмехнулся он. — Поселок Таежный знаешь? Вверх по реке, километров пятьдесят…

Я присвистнул.

— Это от нас кругаля?! Да тут верст четыреста с лихом!

— Я и спросил поэтому, — капитан поднял голову, опять пристально посмотрел на меня. Начальник и опер молчали.

— Ну, надо, так поедем. У меня срок и в дороге идет.

Капитан помолчал, вертя фуражку в руках, и сказал совсем тихо, будто самому себе:

— Только кругом мы не поедем. Долго слишком, да и от поселка дороги считай что нет. А там — почти шестьдесят километров, — он замолчал, снова уставился в пол.

Папироса догорела до конца, я держал в пальцах погасший окурок и с подозрительностью старого колониста думал, что надо от меня этому капитану.

— Так что, Алексей, ехать нам надо через Луданово — напрямик, — не подымая головы, сказал он.

Я посмотрел на опера и начальника. Оба молчали, опер отвел взгляд.

— Нет там никакой дороги. Теперь и до Луданово-то не доехать. Вывозки с делянок уж при мне не было, а я здесь, начальник, четвертый год. Словом, я той дороги не знаю и не слыхал, чтоб там ездили. — Я встал. — У меня не вертолет.

— Да сядь, — капитан неожиданно сильно дернул за полу телогрейки, и я плюхнулся на стул. — Понимаешь, от Луданово до Таежного всего сорок километров через лес и болото. И не поселок нам нужен, а дальше — там буровая горит. Дымы видел?

— Видел.

— Нам туда целый день добираться, пока здесь до лежневки[15] центральной буксовать будем, и там — еще шестьдесят километров бездорожья. А здесь всего сорок. Были за Лудановом лесные дороги, просеки остались Я ездил лет пять назад. Теперь понял?

— Начальник, — сказал я, — да нет уже тех просек, подлесок там взошел — на танке не проедешь. И что мы вдвоем сделаем, если засядем? Да нам и за месяц не выбраться.

— Почему вдвоем? У меня шестеро солдат. Вытолкаем, если надо. Мы ехали на ЗИСе-полтораста. До Луданово добрались, там полуось полетела, — спокойно сказал капитан.

— Ну, так бы и дышал, начальник. Поедем. Мне без разницы. Застрянем, будем толкать. Топоры-то есть? Ведь просеки снова прорубать придется.

— Все есть. Давай-ка заводи, а то люди там заждались, — капитан первый раз улыбнулся.

Я встал, сказал:

— Гражданин начальник, прикажите, чтоб хлеборез пайку за сегодня и за завтра выдал, а то поесть не придется.

— Не надо. Накормим, Алексей, не беспокойся.

Капитан легко поднялся со стула, подошел и пожал руки начальнику и оперу: — Спасибо, товарищи.

Я пошел вслед за ним к двери, озабоченно щупая в кармане тощий кисет. Месяц кончался, в ларьке уже не оставалось махорки, да и денег на счету у меня было совсем мало. Больше ни о чем я не думал, пришло то безразличие, которое всегда овладевает человеком, поневоле вынужденным исполнять чужое дело.

И завиляла, закачалась, вытряхивая кишки, захлюпала по болотистым низинкам старая, почти исчезнувшая под мшаником и вершковыми сосенками колея.

От нас до Луданово было не так уж и далеко, и когда-то по глубокой, но крепко накатанной колесами тяжелых лесовозов однопутке с порожним кузовом можно было проехать даже с ветерком. Но с тех пор прошли годы, тайга, как матерый зверь, зализала рану, и вместо обнаженного в колеях сизого подзола остались еле заметные шрамы, двумя параллельными мокрыми бороздками змеящиеся через овраги и вырубки.

Солнце так и не пробилось сквозь огромное брюхатое черное облако, только с одного края его небо робко и бледно желтело, и, когда старая дорога прижалась вплотную к опушке тайги, стало сумеречно, как перед грозой.

Капитан покачивался рядом на сиденье, отрешенно глядя в ветровое стекло, и молчал. Я тоже молчал, потому что пока еще дорога была сносной и рубчатый след зисовского протектора, кое-где содравшего пепельный тонкий слой молодого мшаника, успокаивал, будто впереди обычная проезжая дорога. Я не спешил, шел в основном на второй передаче, изредка, там, где было посуше и потверже, втыкая третью, и искоса поглядывал на капитана, не в силах унять любопытства.

За несколько лет, проведенных на одном месте, особенно при относительно спокойной жизни, до отупения привыкаешь к людям, которые рядом. Так что любое новое лицо притягивает к себе как магнит, вызывая настороженный, но жгучий интерес. И я при любой возможности, которую давала дорога, косился на капитана.

В нем все было светлым: волосы, брови, прозрачные, словно полные талой воды глаза, только губы, по-мальчишески пухлые, розовели ярко и влажно да блестели погоны с перекрещенными орудийными стволами.

Опушка тайги отошла в сторону, зисовский след протектора вильнул вправо под косогор, и, воткнув первую передачу, я стал спускаться к болоту со стоячими клочьями низового желтоватого тумана над оконьями и буро-серыми проплешинами мхов. Шея сразу напряглась, и стянулись лицевые мышцы от боязни не заметить крайнюю гать.