И бывшие с ним - [56]

— Пора бы бросить, Георгий Георгиевич, как говаривал мой отец… Поживите со вкусом, в мире с нами всеми. Всю жизнь вы наполняли стычками, придуманными обидами, вы раскаляли себя честолюбием. Искали, придумывали доказательства своей принадлежности к школе пророков. Свидетельства принадлежности других к школе лжепророков. Убегали в пустыню, были прорицателем, вещали… Не жизнь, а религиозный экстаз. Юра, — она взяла за руку Юрия Ивановича, — почаще приходите к нему. Сообща стареть легче… Ведь вы тоже не молоды, Юра.

— Мы молоды! — сказал Лохматый. — Время перемалывает нас с равнодушием машины. Но молоды мы! В своих мифах о себе…

— Пора бы бросить, — повторила Вера Петровна, в ее улыбке сквозило недовольство. — Господи, как же давно я вас знаю… Будто вам, как Ною после потопа, шестьсот лет.

— Я Самсон! — Лохматый вскочил, в руке зажата вставная челюсть.

— Георгий Георгиевич, у нас гости! — ласково упрекнула Вера Петровна.

Затравленно глядел Юрий Иванович, душно было, и тяжело дышалось, рубашка на спине прилипла к кожаной обивке. Глянул на стену. Там пейзаж, написанный покойным маринистом в их первый поход на шлюпе «Веста». Хвойный лес по берегу, тусклая, оловянная гладь озера, «Веста» приткнулась к плотику.

Эрнст поднялся первым, стали прощаться. Вера Петровна считает: никто ей не помощник, только ее достоинство и воля. Лохматый спустился с ними к машине, неожиданно влез в нее и заявил: едет с ними, неважно куда.

— Хрен с горы, я считал: она обо мне забыла, как о своем заблуждении, — продолжал он. — Я не могу любить, обманул природу. Не могу подчиняться. Я самодержавен. А ее экстатическая жертвенность требовала подчинения. Их отношения с мужем были напитаны желанием оторваться друг от друга… известный род взаимозависимости. Хозяин не может жить без раба, раб — без хозяина.

Эрнст распахнул дверцу. Лохматый посидел, вылез, чертыхнулся, поднял голову на светящееся окно. И отошел.

Отодвинулся желтый дом, след двадцатых годов, когда экономия боролась с целесообразностью, затем обе в союзе боролись с тогдашними архитектурными формотворческими концепциями. На стене одинокая лохматая тень.

— Я был прост, как самоварная труба, — Эрнст по своему обыкновению начал терзаться. — Судья стал вылезать из меня. Но что было делать? Удерет он с нами, а ей сидеть в пустой комнате? А, что с меня взять, я принял восемнадцать пациентов, у меня болит брюхо черт знает почему. Был в морге, в отделениях милиции, искал Веру Петровну. Заправить машину не мог, сейчас остановимся.

Эрнст грустно помолчал. Повторил вычитанное сегодня в милиции объявление: «Пропал дедушка, не помнит ни адреса, ни фамилии, но охотно говорит о прошлом».

Подъехали к Эрнстову дому: терракотовый мазок в темном коридоре улицы. Юрий Иванович томился: погасил ли он на решетке огонек? Чего доброго, взорвется «бомба». В руинах дома Эрнст найдет присыпанную крошкой черепаху Нюшу и поселится с ней в Выхине, в доме, будто собранном из гелиостатов. Стары мы для перемен, думал Юрий Иванович, пусть останется на наш век Селезневка и чугунное чудовище в кухонке, которое, уверяет Леня, было немецкой фугасной бомбой: пробила верхние этажи и воткнулась в угол кухни, после чего из нее выбрали начинку и присоединили трубы. Ах ты, чугунное чудовище, истекаешь паром зимой, а летом сыро от тебя и холодно. Но забросит Эрнста куда-нибудь в Минусинск, и на его рисованной карте в середину мира встанет крашеный чугунный цилиндр, ведь мы, подобно древнему географу, серединой мира считаем место своего рождения.

Утром, поднимаясь на поверхность на станции метро «Водный стадион», за стеклянной стеной павильона друзья увидели Колю-зимнего. Тот живо заговорил о каком-то бугре из общества «Локомотив»: с ходу вчера дозвонился до него и так же с ходу бугор пообещал место тренера по легкой атлетике в детской спортивной школе. Зарплата, правда, маленькая, но и нагрузка таковская. Коля перезвонил старому знакомому, он-то и дал совет позвонить шишке из «Локомотива» — сделал наколку, как сказал Коля. ДСШ лавочка порядочная, сказал старый знакомый, в иных секциях едва по восемь — двенадцать человек, а часы тренерам ставь, не греши. Потому и турнули твоего старого знакомого, подумал Юрий Иванович, выдавая Коле свою последнюю пятерку. Коля и сам верил, что галстук он купит и наденет на встречу с бугром.

На берегу водохранилища, где за заборчиком пестрели строения и суда Московского морского клуба, Коля оборвал свой торопливый рассказ и простился.

Особая радость была в неспешности, с какой Юрий Иванович вел глазами по выложенным на траву веслам и шпангоуту, по расстеленному на траве полотнищу паруса. На краю паруса на корточках сидел Вася Сизов в тельняшке: память о Нормандии, осматривал, подворачивал шкаторины. Взгляд обогнал Додика, тот, голый по пояс, оттопыривая затянутый в джинсы зад, с выемными щитами-рыбинами шел по линии мостков. Ах, счастье жизни, два дня на «Весте»!

От сарая окликнули. Володя Буторов, также голый по пояс, в опорках, в испятнанных рваных штанах, подпоясан обрывком пенькового каната. В рванине была домовитость и вместе с тем шик по здешним понятиям.