И бывшие с ним - [55]

— Как же вы не помните? — продолжал Вася. — Ушац не раз нам развивал такое за коньячишком… Говорил: вы хотите устоять в быстрой реке времени, скрепленные друг с другом прошлым, а напор реки еще тот… прошлое размывается. Не помните, что ли?.. Мы его не слушали: Ушац этакий, а мы таковские, уваровские. Для него истинно то, стало быть, что полезно для будущего… что может иметь результат… А мы вроде и не знаем, что для нас истинно… не думали как-то, а?.. В самом деле, прав Ушац, сейчас в нашей дружбе с Сашей Абычевым главное сделать теплицу… А не лить слезы теплые на пыльные цветы по поводу… что в детстве ему попалась доска «Наша гордость» и он на фотографии пририсовал усы отличнику Сизову. Труха все эти воспоминания.

— Когда восемнадцатую школу закрывали, — пояснил Саша, — разорили все, выгребли. Вообще-то конкретно про Василия Дмитрича не помню…

Вася поднялся, дошел до стены. Вспыхнули лампы по углам, оголилось заставленное, заваленное помещение.

Вася проводил друзей до машины. Его бородатое мясистое лицо сохраняло обиженное выражение.

Эрнст разбудил его, ласково потеребив за ухо. Облитая светом, как желтком, коробка дома, след советского конструктивизма. Узкие лестницы, крохотные площадки, выведенные в пролет трубы. Управдом, очевидно, из тщеславия, усложнял образ дома — свет в подъезде не горел. На площадке четвертого этажа сонный Юрий Иванович сбил мусорное ведро, чем друзья и объяснили мгновенное появление в дверях лохматющего старика. Оказалось, Лохматый выскочил вовсе не на шум — он углядел друзей из окна. Вчера Лохматому подогнали вставную челюсть; позже, когда он помечет на поднос тарелку с овсянкой, хлебницу, чайный прибор и с тяжелым шлепком бросит на стол рукопись, Юрий Иванович вспомнит: был у них мимоходом, в коридоре редакции, разговор о дружбе лицеистов пушкинского выпуска как об условии развития нравственного чувства, и тогда Лохматый обещал почитать ему из своего романа, как только вставит челюсть, с чистой дикцией.

Вспомнит про чтение позже, а сейчас от порога они с Эрнстом оглядывали комнату с заваленным столом, с кожаным диванищем, с ширмой в углу.

Сон в машине не ободрил, держаться на стуле прямо стоило сил, Юрий Иванович был весь влажный, глаза глядели с трудом, Эрнст с высоты своих двух метров глянул за ширму и помаячил: пусто, дескать, а Юрий Иванович поворотом головы указал на кремовый дамский жакетик, висящий на плечиках у двери.

Старик убрал со стола и стал читать.

Тихо появилась Вера Петровна со свертками и пакетами в авоське. Хлопнула холодильником, проходя мимо стола, улыбнулась. Улыбка у нее вышла слабая.

— Что, ребятки, послали искать меня?

Эрнст недовольно ответил:

— Вы же, Вера Петровна, засуропили меня в свою ведомственную поликлинику.

— Разумеется, они меня считают ненормальной… Он был моряк, мой муж. Душой, всей жизнью.

Юрий Иванович взял верхний лист, читал:

«Они дошли до сухих бугров, женщина поглядела:

— Вот мазарки… могилки то есть. Плиту замело совсем… — указала на угол всосанной песком плиты.

Он стал руками разгребать песок.

— Он, композитор, тихий был… Ужаственно тут зимой, — говорила тем временем женщина. — С казахами конину ел. А я ее, миленькую, я не меньше яго жалею. Как яго любила, как любила. Все деньги на эту плиту стратила. Тягали верблюдами и не довезли, кабы не его товарищ.

Выступило вырезанное на мраморе:

Пусть арфа сломана,

Аккорд еще рыдает.

— Бумаги его растащили, — говорила женщина, — думали, шарабара какая… Заворачивать или еще на что.

Женщина глядела из-под руки в степь, красную от закатного солнца. Почуяла его взгляд. Он же глядел не видя: слова женщины беспокоили — были в связи с чем-то увиденным здесь, но с чем?

— Вот нарядилась в свое девичье. Мужа жду… Бурты гонят с Мангышлака. — Она оправила юбку, одежда была тесна, она радовалась ей и стеснялась. — Рязанские мы.

Вспомнил, вспомнил он: кулек с рисом был склеен из разлинованной, усаженной нотными значками бумаги».

Вера Петровна склонилась над плечом Юрия Ивановича, почитала. Обошла стол, поставила перед Лохматым стакан с чаем, с лукавинкой в голосе говоря:

— Верность женщины ваш брат сочинитель оплачивает выдумками. Ничего взамен, одни выдумки. Всю жизнь мифы о самом себе. На второй минуте нашего знакомства вы мне начали объяснять технику постройки африканского жилища из глины и ветвей, подобную хижину вы построили в саване для себя. Вы сердитесь? Но я-то верю вашим рассказам о вашем деде-цыгане, да, он продавал лошадей польским повстанцам, был сослан в Сибирь, и там один из вождей восстания, родовитый пан, женил цыгана на своей родственнице, дал свою фамилию, затем послал его сына, вашего отца, в университет… Я верю, вы видите, но другие?.. Вот нашим ребяткам вы вскружили голову картой архипелага, какого не бывало. Юра, как он назывался, архипелаг?

— Табра, — ответил Юрий Иванович, помедлив. Вера Петровна доказывала Лохматому какую-то свою правду, со свойственным ей коварством отгораживая от возможных союзников.

— Ребята были обмануты, пострадали, вы создали конфликт…

Лохматый так же понимал, что с картой архипелага Табра из дали пятьдесят второго года приблизился образ Калерии Петровны, проклявшей сестру-разлучницу, погубительницу, и что всуе Вера Петровна не извлечет былого, она человек цели.