И бывшие с ним - [38]

— Он глухой, мать далеко у тебя, ты сирота, вместе получается один человек. Что ты, что он… Копай: место знаешь?

— Вроде как в конце лога.

— Ну да, ближе к железной дороге. Над родником стоял шатер, сгнил давно, а столб стоит.

Низкий голос мужика наполнил уши шумом, смотреть на него было холодно: ворот косоворотки висит, голая грудь.

Юрий Иванович бросился вниз, по тропе. Скорее, скорее к дедушке. Вылечат его!

Остановился. Он еще спросит у мужика! Все, все тот знает, что мама в Астраханской области, что дедушка травой лечился, что глухой с юности. Бегом поднялся к часовне, постоял перед запертой дверью. Не знал, о чем еще спросить.

Начни ему говорить тогда, что мужик балаболка, работать не хочет, кусочничает, по воскресным дням в ряду нищих старушек собирает в горсть монетки, что из разговоров богомолок, в бессилии перебирающих свои и чужие горести, узнал о глухом старике и его внуке — начни ему такое говорить, криком бы оборвал.

Он добрался в свой конец, открыл дровяник, уложил и привязал в салазках лопату, штыковую и гребалку, и каёлку. В доме взял жестяной бидон. Отправился в Черемиски. В больничку его впустили. Дежурил Кокуркин. Юрий Иванович поднялся в палату. Темно. Кокуркин подтолкнул: «Буди, ничего». Юрий Иванович пошел на круглый, как камень, белый предмет, высвеченный луной в просвете между шторами. Приблизившись, он с испугом понял, что свет обнажал голый череп деда. Подержал влажно-холодную, будто одетую в кожаную перчатку руку деда. Рука ответила, пальцы чуть согнулись, удерживая руку внука. Нестерпимо было чувство вины перед дедушкой, одиноким, закупоренным в свою глухоту.

Вышел под луну, потащил салазки, сперва по дороге к ферме, дальше по целине. Краем лога, местами проваливаясь по пояс, выбрался к железной дороге. Там закружил, расшвыривал снег, проваливался, все в логу и поверху было изрыто старателями. Коленом наткнулся на торчок, оказалось, обрезом шпалы, притащенным, должно быть, ребятами на костер. Вспахал окрестности лога, не находил столба от навершия над родником. Разрывал снег вокруг всякого приметного кустика, отыскал старые всосанные землей бревнышки. Они раскрошились под каёлкой, оставив желобки в каменнотвердой глине. Под вечер побрел в город за ломом, на улице его увидели Леня Муругов и Гриша Зотов, они в сумерках с ребятней помладше играли в клюшки. Друзья увязались за ним, Юрий Иванович отдал нести лом сильнющему Лене. Он в темноте тюкал глину. Лом выворачивал руки, друзья просились помочь, он не давал: самому надо. Не пошел ночевать ни в больничку к дедушке, ни к теткам, заночевал в путейской будке по ту сторону дороги. Утром обходчик указал далеко в сторону: дескать, родник там был, Юрий Иванович не слушал, бил ломом. Обходчик днем вернулся, отнял лом, повел к себе в будку, покормил, убеждал, что сруба у родника не было, а бревнышки, вчера нашаренные парнишкой, остались от старательской закопушки. Юрий Иванович не слушал, рыл на прежнем месте. Друзья явились кучей, привезли дров, запалили костер, чтобы земля оттаяла. Позже Юрий Иванович поймет: костер разводили, чтобы он погрелся или обсох, когда взмокнет. Приходил Федор Григорьевич, ничего не говорил, его, стоящего в стороне, Юрий Иванович видел всего, других видел и не видел, будто не узнавал, а от доктора ждал слов, единственно важный человек был доктор Федор Григорьевич. Приходила Калерия Петровна, Юрий Иванович и ее не видел, помнит только, что бутерброды принесла с колбасой и надела ему кожаные варежки — свои, связанные из овечьей шерсти, он изорвал, кожаные скоро тоже порвались, тесны были. Ходили искать мужика, наговорившего про родник в Западенке, не нашли, убрел на другой день куда-то на рудник, питать его богомолки не хотели. Баба Липа приходила с едой, мужика изобличала: ботало, звонарь, плетет что попадя, не верь ты. Приведи она мужика — и ему не поверил бы Юрий Иванович, он обессилел, едва держался за лом. Народу сходилось временами много, черно стояло, к костру в темноте сбегалась ребятня, сколько дней он колотился, не знает, дни слились, помнит топчан в будке и свернутые флажки в мятом железном кольце. Помнит, как оборвалось: появился Федор Григорьевич, властно и одновременно осторожно вынул лом из рук Юрия Ивановича.

5

Конец зимы и весну — до возвращения лесничего из больницы, он перенес операцию и поправился, — Юрий Иванович жил у Калерии Петровны. К ней, сломленной вероломством сестры и бегством Лохматого, Юрий Иванович теперь относился, будто к старшей сестре; вставал раньше нее, ставил чайник и разогревал вчерашнюю кашу, бывало, только что не силком приводил на занятия географического кружка, гладил ей платья и тогда же отнес подшить белые чесаночки. Она похудела, как-то потемнела лицом; однажды Юрий Иванович, дожидаясь ее в доме у Федора Григорьевича, слышал, как завклубом мелькомбината, горбатенькая пожилая женщина, бывшая княгиня, говорила Федору Григорьевичу:

— Лера стала неавантажна, похудела, погасла… считает, обречена погребстись в Уваровске.

Прежде Юрий Иванович поглядывал с одобрением на горбатенькую: она бесстрашно разнимала драки на танцах в своем крохотном клубе, срывала марлевые занавески и перевязывала порезанных, теперь слушал с враждебностью горбатенькую, он-то видел, как у Калерии Петровны дрожали руки, держащие серебряные часы Лохматого. Ничего более о Калерии Петровне сказано не было, он запомнил из разговора фразу горбатенькой: «Эти истины не оставляют желаний» — как видно, по причине ее непонятности. Впредь он считал унизительной для Калерии Петровны дружбу с горбатенькой, стыдной, ее не любят, а она терпит. Наезжая в Уваровск в пятидесятых, в шестидесятых, разговоров с горбатенькой избегал — Калерия Петровна неизменно звала ее по случаю его приезда. После смерти горбатенькой узнал о ее причастности к его судьбе — не Калерия Петровна, а горбатенькая надумала убедить его поступить на филфак МГУ, и непременно на основное отделение, чтобы слышать и видеть старых профессоров; называлось имя пушкиниста Бонди; Калерия Петровна все пять лет учебы посылала ему деньги.