И бывшие с ним - [36]

Калерия Петровна предчувствовала беду еще там, на перроне, когда из вагона птицей выпорхнула Вера Петровна, вызванная в помощь, ведь по увольнении Калерия Петровна лишалась казенной квартиры в итээровском доме — и куда ей тогда с больным отцом? Там, на перроне, Юрий Иванович, позванный встречать сестру Калерии Петровны, чутьем ревнивца угадал готовность Лохматого сдаться москвичке. Она подняла лицо, наслаждаясь уколами сухих искристых снежинок. Беличья шубка распахнута, под ней воздушное платьице из крепдешина. Встречавшие смотрели на блестящую гладкую ленту, свисавшую с полы ее шубки. Станционный репродуктор пел голосами Эдит и Леонида Утесовых: «Что сказать вам, москвичи, на прощанье, чем наградить мне ваше вниманье». Москвичка рассмеялась, легко и беспечно, по-девчоночьи, ей и было-то тогда двадцать один год, и пошла, не оглядываясь, постукивая каблуками своих фетровых ботиков, подбрасывая коленями полы своей душистой шубки, так что лента вспархивала. Встречавшие, заколевшие, поспешно двинулись за ней вдоль железных коробок вагонов, дышавших стужей, с очерченным куржаком оконными вкладышами. Догнав сестру, Калерия Петровна нагнулась, поймала ленту, сунула сестре в руку: застегнись! Тогда Юрий Иванович понял назначение ленты. Вера Петровна оттолкнула руку сестры: ничуть не холодно! — оглянулась на отставшего Лохматого. Может быть, вовсе он не был ошеломлен сходством сестер, а стыдился своих валенок, бесформенных, захватанных мазутными ручищами. Купленных у деповского работяги. Или неудержимо, до темени в глазах, его потянуло в Москву, в чуждую, забытую тишину концертного зала, где на освещенной сцене усаживается пианист, движением рук назад расправляя и укладывая фалды фрака. Миг сидит неподвижно, затем выбрасывает руки, так что из колец манжет далеко выдвигаются кисти, сухие, как птичьи лапы.

Юрий Иванович увидит любовников в служебке Зимнего, прибежав к Лохматому за какими-то подробностями легенды карты, где сводились пояснения и условные знаки, помнится, у них с Гришей только что до драки не дошло из-за острова с пещерами, там жили чудовища Rolls-Royce, Ford, Deimler. (Лет двадцать спустя встреченный на улице Воровского Лохматый поведет Юрия Ивановича на Арбат и покажет дом, под которым во времена его детства находился подземный гараж.)

В служебке кинотеатра рокотал полуведерный чайник, выдувая из носика пышный султан. Дуло холодом из-за наваленных на подоконник банок с красками. Лохматый и Вера Петровна вяло отлепились друг от друга. В медлительности, с какой она спустилась с его колен и движением рук по бедрам поправила платьице, была хмельная одурманенность. От нее легонько пахнуло духами и теплом молодого тела, когда она обходила неподвижного Юрия Ивановича, винясь перед ним своей бесстыдной счастливой улыбкой и одновременно сговариваясь с ним.

Лохматый оставался сидеть на ящике, его поставленный на щит валенище носком упирался в черный, с белым шнуром воротник недорисованного эсэсовского мундира.

Юрий Иванович вышел из Зимнего, с нежной жалостью думая о чесаночках Калерии Петровны. Подшивать она их не отдавала, чтобы не потеряли изящества; тонкие подошвы, догадывался он, каждый раз отсыревали на мазутных, влажных мостках, огибающих депо.

Как очнется он после смерти деда и станет жить у Калерии Петровны в Итээровском доме, первым делом отнесет ее белые чесаночки сапожнику подшивать, а на подошвы изрезать отдаст еще не старые дедовы пимы, выходные, тоже белые.

Отнесет ее чесаночки на подшивку, не спрашиваясь; с угасанием деда все вокруг теряло смысл, мир истаивал; когда же Юрий Иванович очнется, все вокруг окажется на своих местах, не будет лишь восторженного чувства, влюбленности в Калерию Петровну. Он окажется привязан к ней глубже, так осиротевший сын связан с матерью пережитым — увидев ее слабость.

Такое превращение началось с подслушанного разговора в больничке; простившись с дедом, Юрий Иванович дожидался Калерию Петровну на лестнице и услышал имя-отчество деда. Знакомый хриплый голос: говорил сосед деда по палате. Помру, сказал дед соседу, в среду на будущей неделе.

— Это сколь же он себе отпустил, кузнец-то? — спросил второй голос.

Юрий Иванович перегнулся через перила и увидел струю выдохнутого дыма. Растекаясь, дым поднимался к его лицу.

— Сегодня пятница… Счас… посчитаем, — проговорил знакомый голос. Выдвинулись из-под лестницы руки-крюки. Пальцы корявые, как бы с зароговевшей кожей, темной от работы с железом. Большой палец правой руки с черным, пришибленным ногтем поддел мизинец левой, будто через силу согнул. Прижал, подержал так и взялся за безымянный. Юрий Иванович глядел оцепенело. Палец с черным ногтем отмерял дни дедовой жизни.

Спрятался за шкаф тут же на втором этаже, слышал, как спрашивала о нем Калерия Петровна, как прощалась с Федором Григорьевичем. Тихонько спустился, с фуфайкой и шапкой в руках вышел под дымное зимнее небо. Прятался за стволом тополя. Дождался Федора Григорьевича, догнал. Доктор понял, что он знает о близкой смерти деда, заговорил как с равным. Рассказал о пропавшем без вести на фронте старшем сыне; отец застал мальчика со спичками за дровяником, зажал между колен и воткнул горящую спичку ему в ладонь, говоря, что запрещает касаться розеток, брать иголки и спички. Знает он, сын до дня гибели не простил случая за дровяником, мягкий был человек, с детской памятью. Юрий Иванович тогда не слышал Федора Григорьевича, однако про детскую память запало, и он по сей день не знает, в чем состоит это свойство памяти. Доктор привел его к себе в дом. Поили чаем? Разговаривали? Обжегся щекой о железный бок голландки. Запомнилось ли потому, что колотило, заколел за тополем? Или догадался о бессилии Федора Григорьевича: деда ему не спасти?