И будет вечен вольный труд - [76]

Я пчелкою-рифмой, как в улей, проник,

Дышу восковиной, медынью цветов,

Сжигающих Индий и Волжских лугов!..

Верстак — Назарет^{345}, наковальня — Немврод^{346},

Их слил в песнозвучье родимый народ:

«Вставай, подымайся» и «Зелен мой сад» —

В кровавом окопе и в поле звучат…

«Вставай, подымайся», — старуха поет,

В потемках телега и петли ворот,

За ставнем береза и ветер в трубе

Гадают о вещей народной судьбе…

Три желудя-солнца досталися нам —

Засевный подарок взалкавшим полям:

Свобода и Равенство, Братства венец —

Живительный выгон для ярых сердец.

Тучнейте, отары голодных умов,

Прозрений телицы и кони стихов!

В лесах диких грив, звездных рун и вымян

Крылатые боги раскинут свой стан,

По струнным лугам потечет молоко,

И певчей калиткою стукнет Садко:

«Пустите Бояна — Рублевскую Русь^{347},

Я тайной умоюсь, а песней утрусь,

Почестному пиру отвешу поклон,

Румянее яблонь и краше икон:

Здравствуешь, Волюшка-мать,

Божьей Земли благодать,

Белая Меря, Сибирь,

Ладоги хлябкая ширь!

Здравствуйте, Волхов-гусляр,

Степи Великих Бухар,

Синий моздокский туман,

Волга и Стенькин курган!

Чай стосковались по мне,

Красной поддонной весне,

Думали — злой водяник

Выщербил песенный лик?

Я же — в избе и в хлеву

Ткал золотую молву,

Сирин мне вести носил

С плах и бескрестных могил.

Рушайте ж лебедь-судьбу,

В звон осластите губу,

Киева сполох-уста

Пусть воссияют, где Мета.

Чмок городов и племен

В лике моем воплощен,

Я — песноводный жених,

Русский яровчатый стих!»

1911

Пахарь

Вы на себя плетете петли

И навостряете мечи.

Ищу вотще: меж вами нет ли

Рассвета алчущих в ночи?

На мне убогая сермяга,

Худая обувь на ногах,

Но сколько радости и блага

Сквозит в поруганных чертах.

В мой хлеб мешаете вы пепел,

Отраву горькую в вино,

Но я, как небо, мудро-светел

И неразгадан, как оно.

Вы обошли моря и сушу,

К созвездьям взвили корабли,

И лишь меня — мирскую душу,

Как жалкий сор, пренебрегли.

Работник родины свободной

На ниве жизни и труда,

Могу ль я вас, как терн негодный,

Не вырвать с корнем навсегда?

1911, 1918

Белая повесть

Памяти матери

То было лет двадцать назад,

И столько же зим, листопадов,

Четыре морщины на лбу

И сизая стежка на шее —

Невесты-петли поцелуй.

Закроешь глаза, и Оно

Родимою рябкой кудахчет,

Морщинистым древним сучком

С обиженной матицы смотрит,

Метлою в прозябшем углу

На пальцы ветловые дует.

Оно не микроб, не Толстой,

Не Врубеля мозг ледовитый,

Но в победья час мировой,

Когда мои хлебы пекутся,

И печка мурлычет, пьяна

Хозяйской, бобыльною лаской,

В печурке созвездья встают,

Поет Вифлеемское небо,

И Мать пеленает меня —

Предвечность в убогий свивальник.

Оно подрастает, как в темь

Измученный, дальний бубенчик,

Ныряет в укладку, в платок,

Что сердцу святее иконы,

И там серебрит купола,

Сплетает захватистый невод,

Чтоб выловить камбалу-душу,

И к груди сынишком прижать,

В лесную часовню повесть,

Где Боженька книгу читает,

И небо в окно подает

Лучистых зайчат и свистульку.

Потом черноусьем идти,

Как пальчику в бороду тятьке,

В пригоршне зайчонка неся —

Часовенный, жгучий гостинец.

Есть остров — Великий Четверг

С изюмною, лакомой елью,

Где Ангел в кутейном дупле

Поет золотые амини,—

Туда меня кличет Оно

Воркующим, бархатным громом,

От Ангела перышко дать

Сулит — щекотать за кудряшкой,

Чтоб Дедушка-Сон бородой

Согрел дорогие колешки.

Есть град с восковою стеной,

С палатой из титл и заставок,

Где вдовы Ресницы живут

С привратницей — Родинкой доброй,

Где коврик молитвенный расшит

Субботней страстною иглою,

Туда меня кличет Оно

Куличевым, сдобным трезвоном

Христом разговеться и всласть

Наслушаться вешних касаток,

Что в сердце слепили гнездо

Из ангельских звонких пушинок.

То было лет десять назад,

И столько же весен простудных,

Когда, словно пух на губе,

Подснежная лоснилась озимь,

И Месяц — плясун водяной

Под ольхами правил мальчишник,

В избе, под распятьем окна

За прялкой Предвечность сидела,

Вселенскую душу и мозг

В певучую нить выпрядая.

И Тот, кто во мне по ночам

О печень рогатину точит,

Стучится в лобок, как в притон,

Где Блуд и Чума потаскуха,—

К Предвечности Солнце подвел

Для жизни в лучах белокурых,

Для зыбки в углу избяном,

Где мозг мирозданья прядется.

Туда меня кличет Оно

Пророческим шелестом пряжи,

Лучом за распятьем окна,

Старушьей блаженной слезинкой,

Сулится кольцом подарить

С бездонною брачной подушкой,

Где остров — ржаное гумно

Снопами, как золотом, полон.

И в каждом снопе аромат

Младенческой яблочной пятки,

В соломе же вкус водяной

И шелест крестильного плата…

То было сегодня… Вчера…

Назад миллионы столетий,—

Не скажут ни святцы, ни стук

Височной кровавой толкуши,

Где мерно глухие песты

О темя Земли ударяют,—

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь,—

И печка в чертог обратилась:

Печурки — пролеты столпов,

А устье — врата огневые.

Конь лавку копытом задел,

И дерево стало дорогой,

Путем меж алмазных полей,

Трубящих и теплящих очи,

И каждое око есть мир,

Сплав жизней и Душ отошедших.

«Изыди» — воззвали Миры,

И вышло Оно на дорогу…

В миры меня кличет Оно

Нагорным пустынным сияньем,

Свежительной гривой дожди

С сыновних ресниц отряхает.

И слезные ливни, как сеть,

Я в памяти глубь погружаю,

Но вновь неудачлив улов,

Как хлеб, что пеку я без Мамы,—

Мучнист стихотворный испод

И соль на губах от созвучий,