Художник каменных дел - [39]

Будто огнем обжигало это полотно академическую профессуру. Большинство профессоров ежилось, вглядываясь в это «варварское» творчество, и торопилось прочь. Техника письма, композиция были безукоризненны. Но боже, что за образы, что за вакханалия красок!

Из-за могучей голой спины дюжего запорожца высовывался сморщенный беззубый сатир, заливающийся ехидным смехом. Остриженный в кружок писарь был, пожалуй, единственной фигурой, которая не оскорбляла академического ока. Остальные же — и стар и млад,— что веселой гурьбой высыпали на полотно, являли такое многообразие бесшабашной удали, что становилось тошно.

— Чему могут научить подобные художники! — возмущались приверженцы академического стиля, и возмущениям их не было конца.

Представленные на выставке полотна Шишкина тоже остались непонятными. Дремучий лес — какая здесь может быть высокая поэзия?

Выставка воспринималась администрацией академии в большинстве как курьез, как кошмарный сон, который надо забыть по возможности скорее. Никто тогда не мог предположить, что репинские и шишкинские работы одним фактом своего появления на выставке в академии уже начали формирование нового художественного мировоззрения.

В студенческой среде «Запорожцы» пленили всех. Юные художники азартно бросились подражать Репину. С «Запорожцев» делались многочисленные копии, на вечерах разыгрывались сцены из запорожского быта, показывались «живые картины». В душе Алексея Щусева оживали семейные воспоминания, казалось, проснулась родовая память. Каждый день он ходил на свидание с картиной Репина, напитывался ее атмосферой, жил в окружении ее образов, постоянно испытывая гордость за свою причастность ко всему и всем, кто изображен на полотне.

Это произошло 15 декабря в полдень после занятий по черчению и геометрии. Алексей пришел в галерею на свидание со «своим» полотном. Он стоял спиной к окну, так, чтобы блики не слепили его. Казалось, он слышит шум Запорожской Сечи, голоса, ржание коней, разносящееся по всему острову Хортица, ощущает запахи разогретой солнцем травы, разгоряченных тел, конского пота. Всем своим существом он погрузился в созерцание. Казалось, он был в окружении оживших предков. Наконец он отошел утомленный.

Он приблизился к картине Шишкина «Утро в сосновом лесу», на которой тогда еще не было изображено медвежьего семейства. Взгляд скользнул вслед за ранними солнечными лучами по коричневым стволам мастерски написанных деревьев. Вдруг словно кто-то подтолкнул его: да ведь он уже бывал в этом лесу, именно здесь, у поваленной молнией сосны! Удивленный, он оглянулся по сторонам.

В высокий проем дубовых дверей вошли двое — большой бородач с воспаленными глазами, под которыми набрякли синие мешки, и маленький подвижный человек с аккуратно подстриженной бородкой клинышком. Раньше он видел их только издалека. Это были столпы передвижников Шишкин и Репин.

— Иван Иваныч, Иван Иваныч, — сыпал словами Репин. — Ну, когда художника при жизни понимали?

— А Васю Сурикова, а вас, любезный? Что вы на это сказать можете! Мое «Утро», может быть, лучшее, что мне удалось сделать. Я, может, и в жизнь-то пришел затем, чтобы «Утро» свое написать. А вы с Савицким предлагаете мне его испортить. Не дам!

Шишкин, казалось, едва двигал губами, когда говорил, а голос его между тем прокатывался рокотом по всему огромному залу.

— Бог с вами, Иван Иваныч, я не настаиваю. Но вот что я бы вам предложил. В тот эскиз «Утра», который вы мне давеча показывали, Савицкий пусть впишет своих медведей. Эскиз-то чего жалеть?

— А вы сами-то видите здесь этих чертовых медведей? Видите? — спросил Шишкин, и Репин в ответ уверенно тряхнул головой.

Они стояли возле картины. Алексей не понимал, что они могут разглядеть, почти упираясь лицом в холст. Он с обожанием глядел в их спины и боялся дышать.

— Черт с вами! — тряхнул кудлатой головой Шишкин. — Пусть малюет здесь. Придется мне, видно, другую песню петь. Я уже и сюжет подглядел у матушки природы. И название есть — «Корабельная роща». Только уж туда я ни медведей, ни жирафов не пущу!

— Вот и ладно, Иван Иваныч, вот и увидите, что борто ваш сосновый оживет и слава вам достанется великая. Помяните мое слово — народная слава, добрая!

— Ну, не знаю, — примирительно сказал Шишкин, и они пошли из зала, переговариваясь на ходу.

Долго потом еще Щусев вспоминал этот их разговор.

Зима выдалась морозная, злая. На улице Алексей мгновенно начинал мерзнуть. Но даже мечтать о теплой шинели он не мог себе позволить. Те деньги, что дала сестра, были истрачены, а те, что она присылала, шли на плату за обучение, жилье и за более чем скромный стол.

Алексей с ужасом думал, что без репетиторства не прожить. Видно, придется, решил он, сократить часы рисования в музее, а иногда и пропускать регулярные занятия. Во всяком случае, чем-то надо жертвовать. Он уже более полугода живет в столице, а еще ни разу не был в театре. Хорошо, хоть в Русский музей студентов академии пускают бесплатно.

В пору тяжелых раздумий о будущем он неожиданно получил официальное письмо от Кишиневского городского попечительского совета, в котором сообщалось, что в память заслуг Виктора Петровича Щусева перед городом по решению земского попечительского совета Алексею Викторовичу Щусеву назначена благотворительная стипендия в триста рублей годовых с обязательным представлением рапорта об успешном прохождении учебного курса. Означенная сумма будет выслана незамедлительно по получении сведений об успеваемости. И никакой сопроводительной записки!