Художник каменных дел - [38]

К вечеру Алексей узнал, что допущен к следующему экзамену. Теперь предстояло пройти испытания по математике и физике. В этих дисциплинах он чувствовал себя уверенно.

26 августа 1891 года Алексей Щусев стал студентом первого курса архитектурного отделения Академии художеств.

4

Когда он увидел, сколь мала группа счастливцев, попавших в академию, его удивлению не было конца; многие из тех, кто, по его мнению, владел рисунком значительно лучше, чем он, остались за воротами. И куда подевались самоуверенные гордецы! Зато юркий, неунывающий Элькин оказался рядом. Он пребывал в радостном возбуждении.

— Вот уж за кого я бы ломаного гроша не дал! — сказал он, глядя на Щусева и улыбаясь во весь рот. — Да не сердитесь вы, я шучу. А все же упрямству вашему можно позавидовать. То, с чем вы пришли, не идет ни в какое сравнение с тем, что вы представили на экзамене. Знаете, ваша работа, вероятно, будет оставлена в музее академии.

— Откуда вы знаете? И как вы могли видеть мою работу?

— Держитесь ко мне поближе, тоже будете все знать, — сказал Элькин и задорно засмеялся. — Например, я знаю недорогого, но очень добросовестного портного. Нам ведь нужна студенческая форма, вы об этом подумали?

Те отношения, что сложились между ними, дружбой назвать было нельзя. Они были просто приятелями, каждый стремился сохранить независимость. Но на всю жизнь они остались добрыми знакомыми.

И вот — студент! Мечта сбылась. Грядущее, хоть его и нелегко было представить себе, не пугало: ведь главное сделано — он здесь, в академии. Казалось, что дальше его ждут ровные ступени восхождения к высотам истинного искусства, что впереди — радостное, свободное творчество, жизнь, полная красоты и фантазии.

Но первые же аудиторные занятия будто специально были направлены на то, чтобы от таких мыслей даже памяти не осталось. Слушая почтенных профессоров, Щусев понял, что ты сможешь назвать себя обладателем великой тайны архитектурного ордера, если по осколку колонны сумеешь восстановить в воображении исчезнувший храм во всей его изначальной красоте. С кафедры на новоиспеченных студентов как из рога изобилия сыпались специальные термины. Поначалу казалось, что вовек не найти между ними связующую нить.

С тяжелой головой возвращался Алексей вечером в свою похожую на келью комнатку, с опустошенным сердцем валился на кровать. Даже ночь не приносила облегчения: снились архитравы, триглифы, метопы, абстрагалы. Утром он снова подставлял понурую голову под обстрел терминами.

Так продолжалось до той поры, пока не попалась ему книжка полувековой давности — «Учебное руководство по архитектуре» Свиязева. Профессора, в большинстве своем воспитанники Берлинской академии художеств, об этой книжке не упоминали, но именно она помогла Щусеву сбросить с себя весь тот терминологический груз, который он добросовестно пытался вывезти и если не сбросить, то, во всяком случае, тащить его с легкостью.

Архаичным, но чистым русским языком, с пленительной простотой излагались в руководстве каноны архитектуры:

«Характер зданий греческих, — писал Свиязев, — имел три главных выражения: первое — простоты, твердости, силы; второе — нежности и грациозности; третье — красоты и величия...

От соединения в систему размеров, форм и украшений для выражения какого-либо из трех предположенных характеров произошли в греческой архитектуре три порядка распределения и обогащения частей зданий, три ордера архитектуры — дорический, ионический и коринфский.

Сообразно тому, что должна была выражать общая идея здания, греки пользовались тем или другим ордером».

В этих словах как бы показывался путь от ощущения красоты к деталям архитектурного ордера, а от всего этого — к восприятию великих творений зодчих Эллады.

Алексею хотелось смеяться и петь от радости. Господи, до чего же ясно и дорого сердцу проникновенное, мудрое слово! Он читал книгу Свиязева с упоением, а закончив, принялся читать заново. В голове выстраивались в стройную систему колонны, фризы, архитравы, становясь частью торжественных композиций, прежде непостижимых.

Он нашел противоядие от схоластики, ему уж не страшны были бесконечные тирады и панегирики с россыпями терминов. Душа переполнялась благоговением к великим зодчим ушедших эпох.

Близилась первая петербургская зима Щусева. Стоял сырой ветреный ноябрь. Город ожидал наступления зимних холодов.

5

По повелению конференц-секретаря академии графа Ивана Ивановича Толстого готовилась небывалая за всю историю Академии художеств выставка. О ней велись бесконечные разговоры. Библейские, салонные, пасторальные мотивы академических работ отступали под напором демократических идей, проникших в русское искусство. Рушилось привычное академическое благообразие: залы академии предоставлялись — кому? — передвижникам, на которых официальная критика вылила столько желчи!

С трудом сдерживал негодование профессорский состав: низкая реалистическая живопись пагубно повлияет на учебный процесс, подорвет эстетические основы, внесет смуту в мятежные умы юных питомцев академии!

Открытие выставки ожидалось большинством с нетерпением, а иными с ужасом. Выставка произвела впечатление вулканического взрыва: утверждались новые принципы искусства, новые формы, новая техника. В живописи устанавливался новый взгляд на русскую историю, русский народ. Центром выставки стало только что завершенное полотно Ильи Репина «Запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану». Яркая, бьющая через край сила лучилась от каждого персонажа картины, начиная от атамана Ивана Серко и кончая похожим на веселого беса старым казаком.