Художник Её Высочества - [79]

Но ничего не произошло. Парень встал и, ободряюще притронувшись к абигелеву плечу, пошел из кухни на выход. От мысли, что его заметят, Степан приподняв зад с кресла, нелепо замер. Парень его увидел, остановился и спросил:

— Ты друг её… верно?

— Положим. И что с того? Платон мне друг… ещё…

Парень двинулся к выходу.

— Пойдем, поговорить надо.

Пошёл следом, прикидывая, в какой форме спросить у героя-любовника про скульптурную композицию, и соображая, какой модус поведения выбрать: агрессивно-наступательный или для начала выслушать, как демократ демократа, сразу яйца оторвать.

Уселись во дворе на лавочку.

— Знаешь, что-то тут не так. Что Абигель — чудачка, давно известно. Но сейчас не пойму, что происходит. Разве такие неврастенические расстройства? Это дичь, хоть режь меня!

Степан здесь подумал: «Можно устроить.»

— Я, главное, позвонил, трубку взяла, сопит, молчит, а я-то чувствую, — это Абигель. Вопрошаю два, три — молчит. Я сюда…

— Слушай, — перебил про своё. Свербило уж очень. — А чё вы обнимались там? — опошляя великий и могучий. «Джентльмены! Вы чё, в натуре?»

Парень по-комсомольски открыто глянул в глаза, где-то даже метнулся в степанову переносицу честным взглядом и ответил, что одноклассники, что дружат, доверяют друг другу. Закончилось совсем не так, как предполагал взревновавший художник. Парень признался, что он — «строитель».

«Строители» — не строители, но последний вопрос, на всякий случай.

— Нет, мне не удалось её разговорить. Единственно, упросил кивать головой, если «да», и мотать, если «нет». Ты знаешь, хоть тест на беременность бери. Прямо носит в себе багрянородное семя. У меня жена, когда ходила на сносях, до того чудила, как вспомню, так сразу в монахи хочется податься! Ты знаешь что? — протягивая визитку. — Приглядись к ней и, если заметишь что новое — звони. Прощаюсь, — и ушёл.

Степан вклинивая руку в карман, почувствовал на руке неудобство. Оп-па, серебряное кольцо! Прикидывая в виде кастета, забыл на пальце и, выходит, неумышленно спёр семейную реликвию. Не беда, возвращаться не будет, возвращаться, говорят, дурная примета, а кольцо Абигель из мастерской вернёт в пенаты позже.

Ласкал чудный вечерок. Над водой с ленцой баражировали чайки, провожая корабли. Город затихал, умиротворяясь. По улицам ползла слабеющая автомобильная кишка, а вдоль набережной и параллельных скверов прогуливалось всё больше москвичей.

«Продышусь и я», — решив так, двинулся к университету по широкой дуге.

Порядок в поднебесной. Любови наши, твердеющие надежды, армянский папа, долженствующий благословить полостную багрянородность, вялотекущее следствие с болтающимися гайками, всё расслабляющаяся и расслабляющаяся трапециевидная мышца спины…

Самое время написать картину, сморгнув пыль с ресниц. Поэзия белого цвета, мягкие черепные швы и детское счастье — мокрый хлеб с сахаром. «Вот полечу!» Нереально, говорите? Дудки! Кто сказал, что растут до тридцати? Шевельнул членами и полетел. Кулаки распрямляются, пальцы растут, края закругляются. Бодрая птица, мажорный орел. Учитесь дышать астральным золотом, живописцы!

— Пора снять целлофан с извилин. Хватит простаивать! Поставлю холст Августу на хребет и упишусь до зелёных соплей!

Разошлёт телеграммы о том, что умер, и сядет вымаливать у красок бессмертие. К тому идет. От возможности поклянчить бессмертие настроение окончательно поднимается, непорочно взлетает. Степан побежал. Не захочешь, будешь стройным.

Бежал в тени планеты по вечернему городу мимо домов-галерей. В пролетающих окнах-картинах чего только не изображала жизнь. Люстры, от сквозняков медузными тенями пульсирующе плавающие в разноцветной воде потолков, лампочки-сиротки без одежд. Интерьеры на любой вкус. Голая женщина сдобных форм, метнувшаяся из ванной в спальню за ночнушкой, курильщик, пускающий в форточку конус папиросного дыма, супруги с упоением ругающиеся, людишки, людишки всяческих размеров, возрастов и плавностей. Многие холсты оставались пустыми, демиурги драпировали их шторами. Многие картины испорчены синюшным светом включенных телевизоров. А вот и его вавилонская башня. Кто теперь помнит, что первую вавилонскую башню строили художники, пытаясь достичь цели, упрятанной на небесах скаредными небожителями?

— Ужо я вам! Как долечу! Как напишу!

У двери мастерской Варвара.

— Здравствуй, Стёпа, — волнующийся голосок.

— А ты как меня нашла? Здравствуй.

Через канцелярию, конечно.

Теперь надо сделать так: «Тысячу пардонов, я только на секунду, за паспортом. Дела-с!». Ушли бы вниз, ручки облобызал, отженился, расстались, и через другие двери обратно. На цыпочках наверх, двери на ключ, ключ в окно, Августу: «Товсь!»

— Ну как дела, Варя?

Дела пошли. Живет в общежитии вон в том крыле, корпус такой-то, комната…, «Всё равно забудешь, дай лучше запишу.» Учебный процесс, хорошие педагоги, особенно магистр конформных отображений, смешной такой, носик — коленка у воробья. Москва-столица — карбид в луже, суть духа ртути, Меркурий — шумный малый, жить интересно.

— Стёпа… А я в тебя втюрилась. Не возражаешь?

О, поэзия белого цвета! Даёшь дальтонизм! Где он там летал? Зенитки, вы что — спятили?! У него уже не крылья, а решето. Приползли жабы, появились василиски, существа, ослабляющие астральный свет. Миссия у них такая. А вы: Учитесь! Учитесь дышать астральным золотом. Колеса мужицкие! Купить веревку и застрелиться. Степаново настроение, просто-напросто, в свободном падении.