Художник Её Высочества - [77]

Яйцо со свистом пролетело под мочкой уха, охолодив её. Мужик замер на секунду, пораженный неудачей, и, схватив другое, бросил с силой. Степан немного отклонился в сторону. Яйцо далеко за спиной щелкнуло скорлупой.

— Курва! — взъярился дубинородный по большому счету.

Он кряхтел, нагибаясь за следующим, но уж больно распустился в гневе. Промазал мимо яйца, раскатил остальные из рядка, наконец поймал одно и когда поднимался, Степан хладнокровно залепил ему выше бровей первое яйцо. Бросил не сильно, но с любовью к груди любимой. Соперника потрясло. Он остолбенел и выпучил глаз. По второму бежала яичная сопля.

— Киндер сюрприз! — проговорил он и, с бешеной скоростью, от травы запустил подряд три яйца.

Первое взвилось в крону соседнего дерева, второе Степан умудрился отбить рукой, разбив его о ладонь вскользь, но не замазавшись, а третье врезалось у ног, обрызгав редкими каплями колени. На шорты даже не попало. Тактически не рискуя, запустил снарядом мужику в пузо. Яйцо расползлось на животе кляксой. Тот всхлипнув, уставился на брюхо и Степан воспользовался удобным моментом. На этот раз вложил в бросок всю силу. Яйцо с каким-то даже звоном раскололось о бобовидный череп. Мужик взвыл, инстинктивно смазывая яичные сопли и случайно перенес жижу на незалитый глаз. Попытался убрать, но ещё больше заляпал. Противник ослеп, что однако входило в условия поединка. Пока глазаньки протирались, Бумажный хладнокровно испятнал его одежду следующей серией. Несколько яиц пролетели мимо, но такие потери не принципиальны. Качество, действительно, налицо.

— Мухи умирают естественной смертью. Их убивают.

Яйцо снова попало в голову. Как известно, надбровье — одно из самых чувствительных мест у человека. Мужика перекосило болью. Он завертелся на месте, хватаясь за лоб и случайно раздавил несколько яиц ногой. Степан методично добивал деморализованную вражину.

— Харэ! Жалок, жалок ты дружок. На те сахару кусок, — остановил себя, прикидывая не остаться без снарядов в конце поединка. Последний выстрел пусть останется за ним.

Уделанный с грехом пополам протер глаза и с воем добросал последние яйца. Сначала, схватив случайно сразу два яйца, бросил их веером и мимо. Потом попытался ударить точнее. Не мимо, но Степан уже чувствовал вдохновение. Одно яйцо угодило ему в голень, не обидно обрызгав. От других уклонился. И вдруг умудрился поймать вялолетящее яйцо. Лысый, увидев такую ловкость, растерялся и, не спуская страдающих глаз с противника, наклонившись, шарил в траве. Снаряды кончились. Горестно взмыкнул. Зато художник стоял напротив веселый и надменный. В левой руке — свое последнее яйцо, в правой — пойманное.

— К барьеру, часть природы! — приказал мужику, увидев его движение. — Замри, пустыня разума.

Тот хлопнул по сопливой одежде.

— Недолго музыка играла. Эхма! Недолго фраер танцевал. От струи не убежишь. Кидай, братуха.

Степан подкинул пару раз в руке яйцо, разглядывая унылое положение противника. «Не бей лежачего. Ведь он может встать.» Трусоватая какая-то присказка, но что-то в ней есть.

— Довольно, я удовлетворен. Скройся в тумане ёжиком.

В лице мужика что-то сломалось, он как-то враз потерял наглость.

— Мерси и на этом. Чё ж теперь? В реку идти купаться что ли?

— Далеко живешь?

Тот обреченно махнул рукой: не близко.

На всё желательно реагировать по-человечески. Даже на хамство. Подставлять другую щёку, как предлагают христиане, трогательно, но глупо, но и на мат отвечать трёхэтажным матом тоже не стоит. Лучше не на повышение, а на понижение, по совету мирового конформизма.

— Пойдем ко мне, обмоешься.

Мужик снял рубаху, оставшись в мешковатой футболке, и, сворачивая её слякотью внутрь, поглядывал из-под выцветшей брови на художника. Великодушие его не озадачило, но потребовало, наверно, такого же человеческого импульса. Он вышептал: «Слышу шепот звезд» и принял приглашение.

В мастерской лысому было указано на ванну, дадено полотенце. А пока тот полоскал рубашку, дающую от яиц обильную пену, чистил брюки, обмывал череп, Степан сварил два последних боевых снаряда и съел без хлеба, наблюдая, как неловко мужик сушит рубаху предложенным утюгом.

— Ты эта… извиняй, — коряво начал он, дергая руками по поводу недопросушенных подмышек. — Я хамил не ваще, а только бабцам.

Как оказалось, он пришел к сожительнице после промысла финансового в ночную, голодней негров. Первым делом сгрыз на кухне сухарик и только позже догадался заглянуть в спальню. Он, пунцовея лицом, описал увиденную картину. Его блудливая девка дрыхла в постели с каким-то соломенным хлюстом в годах чуть ли не набоковской Лолиточки. Потом он навалял на обе корки любовничкам, хлюста выкинул в нижнем белье на лестничную площадку, причём тому, раз связался с его Анькой, поставил четыре фингала (также, как четыре фингала на цветочках «Анютины глазки») — два под глазами, два на лбу от бодания стены, нашел недопитого «мерзавчика», употребил его, потом еще в равных пропорциях: позверел, порыдал в занавеску, покурил и ушел из квартиры мимо паренька в трусах, шарахающегося по лестничным пролетам.

— Брошу сучку! — в сердцах гребанув здоровой рукой по воздуху. — А говорила, простыга: люблю Бадю, лучше мамочки. Шанель номер пять! Стервь с трёхдипломными глазами! Зарраза ненаблядная!