Художник Её Высочества - [109]

Потом заговорили о Пикассо. Но не ругательно. Пикассо хоть и тырил подряд у всех художников идеи, но воплощал эфирные пока идейки в такие совершенные формы, что не жалко такого воровства. И Степан, и Иван — оба за испанца. Не за полоротых же художничков. Полоротый художничек, скажем, заявляет за абсентом, то бишь полынной водкой, о том, что он давно формирует концепцию такую-то и скоро будет писать всамаделишную нетленку, которая его, козе парижской понятно, прославит. А Пикассо в это время делает вид, что держится за чью-нибудь женскую талию. Тут же ночью картинку по этой концепции делает настолько возможно спешно, насколько нетороплива его полная фамилия — Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан (что по-русски — Иван) Непомукено Криспин Криспиано де ла Сантисима Тринидад Руиз и Пикассо — и на батарею, сушить ускоренными темпами. Через пару дней картина на выставке. Полоротый же художничек, окуклившись после похмелья, видит свою идею на чужом холсте и думает: «Вот гадство! Покажи, как я умею! Оказывается, хорошая мысль имеет свойство появляться в головах сразу двух человек. Может быть, даже у трех. Ужас! Терриблеман!». Это если художник полоротый. Но если из породы зубров, таких как Брак, Пикассо делал так. Схватив суть идеи, он говорил: «Ой, братцы-коротыши, эвона до чего я дошёл — вспучило! Пойду-ка посижу-подумаю». А сам бочком-бочком — и в мастерскую. Пили-то всегда в ближайшем кабаке, чего ноги бить, абсент везде имеется (Так ведь, Ваня? — Ура Севастополю! Один Сева и сто Полей в городе-герое. Севаоборот ста полей. Поль Робсон, Пол Маккартни… Нет целый он. Нет маккартизму! Жан-Поль Бельмондо. Что там у Жана- вelle, итальянское прекрасно?). Так вот, когда срочно, Пикассо делал воплощение идеи в быстрой технике: темпера, гуашь, чернила, карандаш, недопитое бордоское в пепельнице. Для скоростного варианта Пикассо имел специальный фен. Специальный — потому что сушил не пошлые волосы, а графические шедевры. Через часик возвращался в тусовку, будто не выпадал из неё. И Модильяни, и Ривера, и Брак — кричат: «С облегченьицем, Пабло!», а он им на полном серьёзе отвечает: «Ой, спасибо, братцы, так уж облегчился!». А главное, облегчил другую голову. После абсента по традиции через мастерские товарищей по цепочке двигаются. Доходит до Пабло — злополучный художник из зубров видит свою реализованную идею (Мама мия! Мимо мая, и июня заодно!), скрежещет зубами, — а что теперь делать? Поздно! И идёт пить дальше. Разговор у сибирских художников, временно проживающих в Москве, вовсе не про то, как гении тырят идеи — Пикассо своего налопатил столько, что примкнутого не видно в массе, — а про то, что настоящему художнику всё интересно. Всё превращается в искусство, к чему художник ни прикоснется (Правда же, Степка? — Екарный бабай, Ванька. Шала-лула!). Объект из выдавленных тюбиков краски Армана превращается в диван, фекалии Дали — в золотое тело, усыпанное бриллиантами, рубинами и изумрудами, а седло от велосипеда с рулем — в голову быка, поражающую свой характерностью и силой (Кто это сделал, Ваня? — Да уж не бурмулюка!). Само собой, сделано художником, которого периодически пучило под тополями на Монмартрском холме. (Сева с тополями — семьянин. Какая коза валдайская тополь Севасом обозвала?! Путаница какая-то. Если Сева — семьянин, почему на множество Нин целых семь Я? Сева же единственный в семье Нинок?) Могли бы остальные художники и сами, если неудобно передавать публично, по почте пересылать Пабло свои идеи. А то приходилось первому гению искусства двадцатого века таскать с собой табуретку, чтобы подглядывать в окна мастерских, когда периодически переставали за абсентом говорить о концепциях, а переходили на девочек (Женщины приходят и уходят, а художники остаются. Правда же, Стёпча?)

Ху дожнички! Все дети как дети. Из маминого живота в капусту переползают или в гнездо аиста. Эти же неизвестно с каких распродаж.

Вечерний воздух художников слегка отрезвил. Но ненадолго. Они тут же, обнаружив барную стойку, врезали по стаканчику. Непонятно для чего взявшись читать меню, Вильчевский, показывая барменше с усами, ткнул пальцем в водку. Водка оказалась для девочек, фруктовой, и не добирала даже двадцати градусов. Чуть не извергнув всё в знак протеста за барную стойку, они, обиженные, покинули негостеприимное заведение, хлопнув дверью так, что в Италии, наверное, завалилась пизанская башня, и сразу же случайно наткнулись на рюмочную. Простая, как воровство теоремы Пифагором, рюмочная предоставила в их распоряжение по сто грамм настоящей огненной воды, не опозоренной персиковыми добавками. Выпив взаправдешней водки, они внезапно, в пароксизме благонравия, оставили рюмочную и инклюзивно подиспутировали у фонтанов ещё о умопостигаемой сущности, выраженной таким понятием идеалистической философии, как ноумен. Что называется, интеллектуально посозерцали «вещь в себе». Причем, Вильчевский не согласился со Степаном в определении совокупаемого интелегибельного мира. Степан утверждал, что всё-таки перед ними важнейший спекулятивный атрибут неоплатонических традиций, а Вильчевский просто не согласился. Он не обосновал несогласие, а заявил, что знает один иероглиф, и предложил писать его в столбик, по-корейски. Это он обосновал. Во-первых, руки всегда заняты делом, во-вторых, глаза растягивает. У Вильчевского нашёлся в кармане фломастер, а так как корейский иероглиф он к тому времени уже забыл, дружки, высокомыслием своим безмерно славные, написали на стене сочиненный тут же стишок: «Несмотря на снег и влагу, помогая друг другУ, мы ходили по барАм (повидали много дам) (с усЮм), пихты-ели все в снегу, гнутся-стонут на ветру (после гадя на бегу)». Диспут, предшествующий написанию стиха, проходил в довольно усеченной форме. Имеется в виду не содержание, а формулировки. Философские материи к тому времени можно было излагать на пальцах, додрыгивая изящные движения. Вполне возможно, на пальцах получилось бы ёмче. Чувствуя это, Степану плеснула в голову мыслишка — освежиться. Ввиду того что кофейные принадлежности остались наверху, пришлось ограничиться окунанием голов в фонтан. Если на 2 глаза приходится 1 нос — это долг гражданина, когда на 1 глаз приходится 2 носа — это эгоцентризм художника. А уши отражённые в воде выпученному глазу — расковыченная антиобщественная распущенность.