Художник Её Высочества - [108]

Такое неприятное ощущения так же не нравилось уцелевшим жителям Помпеи. Вот уж было извержение в своё время!

— В пном-пень дырявый..! Так что там бегемот?

— Бегемот отвечает: «А как в смысле порыгать?»

— Вовремя ты мне его рассказал.

— Ну извини, — поставил стакан на Тамагочи. — Ай ты маленький! Я ж тебе позвоночничек чуть не сломал. Алкаш проклятый! Не пугайся, это не ты — алкаш, я алкаш проклятый.

С будущим орлом произошли метаморфозы. Клюв выгнулся орлино-попугайской кривизной. Но птенец стал каким-то сонным и зевает эдак придурошно глазёнками.

— Довоспитывались, — заглянув в инструкцию. — Бехиндером стал. Помрет с такими родителями.

— Что такое бехиндер?

— Инвалид.

Степан предложил сделать кофейную паузу. Вильчевский с охотой согласился, даже навязал свою помощь, лишь бы не находиться у бражного стола. Известно, как тяжело заходить в комнату с умирающим. Готовили кофе, пряча глаза друг от друга.

— Перестал даже пищать.

— Да что такое?! — взревел Иван. — Чувствуешь ведь себя последним подлецом из-за куска транзистора! — подскочил, схватил яйцо. — Тамагочичка! Ты будешь счастливым, морда?! Остопротивел ты мне! На, жри, поганец летучий! Мы же испереживались за тебя! Играй, гусь лапчатый! Укол на, фря такая!

Тамагочи хоть и ел, и играл, но против прежнего оставался вял и уныл. Степан потребовал яйцо к себе, он знает что делать. Для начала проверил счастливость. Счастливость невысока — одно раскрашенное сердечко из четырех. Потом взялся за воспитание. Играть не стал, а отшлепал, как сидорову козу.

— Ты ж забьёшь его до смерти. Ты не папа, ты свирепый варвар! Передай мне животное. Что, кукушонок, шары по чайнику с таким никудышным папашкой? Помнишь Порт-Артур? Вот тебе за это! Вот! На! На! Получай, япошка, в жопу гармошкой! — истыкав птенца уколами, как дуршлаг, проверил счастливость. По-прежнему: один из четырех. Существо, счастливость которого не изменяется в меньшую сторону после истязаний, нельзя не назвать русскими войсками в Порт-Артуре, или мазохистом.

— Выкинь эту преумаленную личность.

Садисты-родители разлили последнюю водку и выпили. Выпили, как ни странно, за своего монструозного ребенка.

— Тамаго-о-очи какие-то серпоклювые…

Вильчевский повоевал с веками. Нижние ещё ничего, но верхние веки слушались плохо, норовя прилечь на нижние.

— Давай поговорим, к примеру, о… о… Во! О философии. Это тебе ни комар чихнул, ни кот наплакал.

У Степана недоразумение с головой. Он её всё центровал и стабилизировал, стабилизировал и центровал, но голова как-то поворачивалась не в ту плоскость. Проблемы летучих мышей — постоянное опрокидывание головой и нестабильность уровней бытия.

— Кофе?

— Не поможет. Пьяный день календаря. Поздно Стёпик пить «Боржоми» когда почки отказали.

И они, припадая от слабости в коленях, словно совершая реверансы, ушли в город выпить что-нибудь ещё, потом поймать Вильчевскому такси. Но до такси похоронить Тамагочи. Тамагочи, правда, был еще жив и даже выдал на гора очередную кучку какашек, однако родители надеются, что их бехиндер к тому времени сподобится. Ушли оба босиком. Степан понятно почему. А Вильчевский, увидев такой хэппенинг, из чувства солидарности тоже сбросив сандалии, ушёл в носках. По дороге вниз художники говорили о философии.

Почему народ шарахается от философии, как от потдатого милиционера? Даже у праведного попа, проходящего рядом с олицетворением государства, появляется виноватое выражение, будто он спёр пасхальное кадило. Философия лишь объясняет, как устроена жизнь. Вселенной давно бы пришёл кирдык, если бы в любом мгновенье материальной точки не содержалось абсолютно всё. Например, возможность выпить.

Вон даже общественный транспорт надирается до того, что на колесах не стоит, хватается за предметы для минимальной устойчивости. Автобусы ещё ничего — тверезые, речь о криво проезжающем мимо бусе пьяных тролей — тролейбусе.

Они пофилософствовали о том, что вещая вермишель «Книги перемен» — всего лишь перебор реальностей, зачем-то опосредованных фантастическими свойствами. О том, что Конфуций — первый социальный программист китайской государственности: это можно, то нельзя, если ветер дует — трава склоняется. О том, что сей благородный муж — прямо культпросветработник, если смотреть с точки зрения кульпросветработника. Но, конечно, не в критическом плане, а просто удивлялись, как медленно человеческая мысль обрастает мясом. О том, как понимать детерминированное несоответствие по поводу круглых волн от бросаемых в воду квадратных кирпичей. О том, что определение Дао как-то несколько расплывчато: совершенное — есть ускользающее, ускользающее — удаляющееся, удаляющееся — возвращающееся. Одинаковость — вот, понимаешь ли, глубина загадочности. Как оно беззвучно! И предлагали способ конкретизации подозрительных предикатов. Метод их был до удивительного практичен. Немыслимого невидимого нерожденного непроявленного неизменяемого безначального бесконечного Брахмана необходимо соотнести с основной эрогенной зоной философов — тамабукой. Но лучше соотнести с зонами филосовок. То есть, со слизистой поверхностью губ, кончиком языка, затылочной частью головы, сосками, областью пупка, внутренней поверхностью бедер, ягодицами, областью заднего… и так далее. После чего высшая объективная реальность, безличное духовное начало мира переменило бы трансцендентное естество на имманентное. И монахам, соответственно, удобнее молиться, и половой вопрос конструктивно бы оформлялся. Заодно побранили Пифагора, который, несмотря на то, что доказал теорему о равнобедренных треугольниках, тем не менее был реакционер, консерватор и тамабука, каких поискать. Известно, что сей как бы отстраненный философ-душка, одетый в штаны, на все стороны равные, являлся организатором своего рода италийского Ку-клукс-клана с железной дисциплиной и иерархией. Также подвергли сомнению пифагорово авторство вышеупомянутой теоремы. В традициях того времени было подписывать коллективный труд именем отца-основателя. Художникам обидно за подлинного, канувшего в Лету, автора теоремы, отсутствоющего в собственных ботинках, ибо пифагорейскую школу основал тот же гадкий Пифагор.