Хрустальная ваза - [3]

Настя теперь тоже уже улыбалась, глядя на них, она уже начала понимать, к каким людям попала. Она присмотрелась, как Машина орудовал ложкой в тарелке, быстро переняла эту науку и с жадностью начала уписывать щи, кашу, стараясь, чтобы Люба не видела, как она проголодалась. Таких вкусных, душистых щей Настя никогда еще не ела. А Люба совсем перестала смотреть на Настю, чтобы не смущать ее, занялась с отцом.

— Все? — спрашивает Машина, очистив тарелку с кашей.

— Компот есть.

— Давай!

Люба наложила им в блюдечки компота из яблок и слив, чайные ложечки подала. Настя робко потянулась к невиданному кушанью, взяла в рот и — оцепенела…

— Что? Не нравится? — спрашивает Люба. — Я, знать, мало положила сахару в него сегодня?

— Нет… Я… я… сроду такого колпоту не ела… вкусного, — пролепетала Настя.

— Компоту, а не колпоту, — засмеялась Люба. — Ты ешь, ешь, у нас его много, яблоки и у нас нынче уродилися. Ешь, не стесняйся, я тебе еще подложу…

— Ну, дети, спать, спать, спать! Утро вечера мудренее, завтра говорить будем, — говорит Машина девочкам, когда с ужином было покончено.

— Ложись, ложись, мы тебе не мешаем, — отвечает Люба, убирая со стола.

— Дай я тебе помогу, — робко попросила Настя.

— Я сама, сама, ты иди вот сюда, это моя комната, и раздевайся. А я сейчас приду, — тараторит весело Люба и ведет Настю за руку в свою комнатушку.

Прокоп Машина, закурив трубку, завалился на кровать, улыбаясь довольно.

«Ну, теперь моей стрекозе весело будет. Очень хорошо, что эта девочка мне попалась», — думает он, засыпая.

IV. Настя и Люба подружились

Настя точно во сне все видит. Не верится ей, что все это наяву. Ведь совсем недавно, час тому назад, выгнали ее из станции, сказали, что тут ночевать нельзя, и она, точно собачонка бездомная, не знала, где ей приютиться на ночь. А теперь вот она сидит в такой уютной комнатушке!

Настя с любопытством огляделась. Таких красивых обоев она ни разу не видела. А на маленький столик, покрытый кружевной скатертью, Настя смотрела, как на чудо. На столике стояло зеркало Любино, коробка от конфет, коробка для иголок и ниток, два цветника хрустальных, зеленого цвета, а в цветниках — васильки. Настя точно зачарованная смотрела на все, забыла, где она и что ей делать нужно.

— Ты что же не раздеваешься? — спрашивает ее Люба, входя в комнату. — Папа уже храпит. Он всегда здорово храпит, когда уморится. Не люблю я, когда он храпит, а он никак не может тихо спать. «Я, говорит, и не высплюсь тогда, ежели не всхрапну как следует».

Только тут Настя услышала, как за тонкой перегородкой храпел во все тяжкие Прокоп Машина. Точно воз большой на гору вез, точно груз тяжелый навалили на него — так он храпел во сне.

— Во как старается, настоящий паровоз! Я его за это и зову Паровозом. А все рабочие зовут его Машиной за то, что он ходит, как машина, работает, как машина, и трубкою дымит, как машина трубою.

— Он хороший, — говорит Настя.

— Ну это конечно же! Кто же не знает этого? Его за то все и любят. С ним все смеются да шутят, а за работу его все уважают. Даже директор наш всегда с ним разговаривает: он ведь первый мастер на заводе, в своем цеху, считается. Я его ужасно люблю. И вовсе не потому, что он мой отец, а просто так. Ну, давай раздеваться, ты ведь устала. Снимай свой сарафан, — говорит Люба.

А Насте снимать сарафан стыдно. Стыдно ей показать Любе, что на ней грязная посконная рубаха.

— Я лучше в сарафане лягу, — говорит она Любе.

— И не выдумывай лучше! Кто ж это спит в верхнем платье? Снимай, снимай!

— У меня рубаха не такая, как у тебя.

— А какая у тебя рубаха?

— Посконная.

— Посконная? Ну-ка, ну-ка, покажи, — тащит Люба с Насти сарафан. — Я никогда не видала посконных рубашек, какие они такие.

Она думала, что это ситец такой есть, посконь называется. А когда Настя сняла сарафан и осталась в длинной, как балахон, грубой, точно мешок крапивный, рубахе, серого, грязноватого цвета, жесткой на ощупь, Люба вскрикнула:

— Ой, как же ты ее носишь?! Она же точно железная!

— Зато прочная, не скоро изнашивается, — говорит Настя.

— И у вас все девочки в таких ходят?

— Нет, не все. Которые побогаче, те в ситцевых и в льняных, а в посконных только бедные.

— А из чего такие рубашки делаются?

— Из замашек. Прядут замашки и ткут из них холстину.

— А что это такое «замашки»? — допытывается Люба.

— Ну как тебе это пояснить… — замялась Настя. — Это вроде пеньки, они в конопле растут. Только их раньше конопли выбирают, стелют по лугу, а потом сушат и мнут. А коноплю в сажалках мочат, а потом сушат. Из конопли пенька потом получается. Но замашки то же, что и пенька. Пеньку тоже иной раз прядут, а потом холсты ткут. Но больше пенька на веревки идет. Коли замашек и льну мало, то и пеньку прясть станешь. Я с матерью три года пеньку пряла.

— Ты прясть умеешь?

— Да, а ты нешто не умеешь?

— Нет. Я не видела даже, как прядут.

— А что ж ты делала?

— Училась. А когда мама померла, хозяйствовать чуточку приходится. Я и сейчас учусь, в фэзэу.

— Где, где? — не поняла Настя.

— В фэ-зэ-у, — раздельно, по слогам, произнесла Люба. — Это наша школа, фабрично-заводского ученичества, так сокращенно называется. Я хочу быть мастером-шлифовальщиком.