Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста - [85]

— Или вот хоть эта филоскопочка, — он брал другую птичку. — Как их трудно разглядеть в ветвях высокой джидды, несмотря на постоянное «пи-ю, пи-ю», раздающееся в ветвях. Только истинный любитель природы поймет нас с вами, решающихся четвертными зарядами сбивать этих птах с их родных веток, ради желания иметь несколько экземпляров, как памятку о милой с ними встрече, о их родине и их интересной таинственной жизни. Ведь, если бы не наш брат-натуралист, много ли бы знали другие люди о жизни этих созданий? А, ведь, если не убьешь ее, не изучишь тельца и шкурки, то и век не узнаешь, что за удивительные творенья живут своей маленькой жизнью в густых ветвях порослей здешних степных рек и пустыней…

— Помню я, — говорил Николай Сергеевич в другой раз, разглядывая чучело какой-то красавицы, белой чапурки, — как я простаивал часами, чуть не по горло в болотах Оренбурга, наблюдая за жизнью и гнездованием одного маленького родственника этой цаплюги, нашей цапли — «волчка». Не один фунт крови скормил я полчищам комаров, докапываясь до тайн и секретов ее болотной семейной жизни. А вот теперь приходится то же проделывать с этими косматыми приятельницами. Эх, ты, славная цаплюжка! — добавлял он, поглаживая по молочно-белой грудке цапли.

— Я, пожалуй, еще более ужасный хищник, — отвечал ему иногда Константин Егорович, потому что, кроме ужасного удушения своей добычи запахом цианистого калия, иной раз вынужден бываю чуть не живьем прикалывать жуков к пробке расправилки. Впрочем моя любовь к своим убитым насекомым, в которой вы, надеюсь, не сомневаетесь, не распространяется до поцелуев, которые вы расточаете своим птицам и зверькам. Поцелуи, да еще моих губ с шатром таких усов, пожалуй, нанесут существенный ущерб красоте этих созданий, стирая налет или чешуйки их нежных покровов.

Кроме пересмотра добычи и более тщательного укладывания ее в ящики и банки, оба натуралиста еще занимались и письменной работой. Из их разговоров я убедилась, что они вели дневники своих экскурсий, а равно отмечали время и место добычи того или другого экземпляра. Один раз я даже узнала одно интересное обыкновение отмечать животных особыми значками. Это явствовало из слов Константина Егоровича:

— Николай Сергеевич, вы ошиблись: поставили кружок с крестом вниз а ведь, это молодой петушок.

Речь шла о какой-то куропатке.

Николай Сергеевич подошел и подрисовал крест наверх, а нижний зачеркнул. Когда я издали взглянула на один из брошенных листков, то, действительно, увидела кое-где какие-то значки, состоявшие из кружков, и стрелок (♂♀[16]).

Однако занятия моих хозяев не ограничивались только собиранием четвероногих, пернатых и других творений. Они часто возились еще с какими-то ящиками и банками, из которых вытаскивали завернутыми в тряпки рыб, ящериц и змей. Эти животные сохранялись в жидкостях, из которых одну я знала по ее запаху водки, знакомому мне еще по кладовой, другая же отличалась противным запахом: ее звали формалином, — и я, памятуя речи Константина Егоровича о пахучих белых кусочках, не решалась даже близко подходить к банкам с пахучей жидкостью. Оказалось впоследствии, что запах этой жидкости не был опасным. Между прочим, я уразумела, что мое обиталище было не что иное, как ящик, служивший помещением той банки, в которую складывалась добыча дня, требовавшая сохранения в спирте или другой жидкости. Разумеется, я не желала более попадать в такую банку, ни в пустую, ни с жидкостью.

Иногда хозяева мои куда-то уходили, и я оставалась одна. Они уходили не на экскурсию. Это было видно из того, что они оставляли принадлежности охоты — ружья, сачки, сумки и т. д., да к тому же я узнавала многое из разговоров. Они уходили в это время к кому-нибудь из знакомых в городе. Я не упомянула бы об этом, если бы эти прогулки моих хозяев не привели к одному событию, которое имеет большое значение для моих воспоминаний. Мне вернули мое имя «Хруп», и вот как это случилось.

Как-то раз, вернувшись из подобной прогулки, Николай Сергеевич обратился ко мне с такой речью:

— Ну, Узбой, твое имя приходится менять, так как один знакомый посоветовал мне назвать тебя более подходящим именем, оказывается, уже существующим в крысином календаре имен. Он сказал, что у одного его дальнего приятеля была умная крыса, которую он сам видел, когда ездил в Россию. Эту крысу, которой все удивлялись, звали Хрупом. Это имя мне нравится! Полагаю, что и ты не менее удивительный экземпляр, если сумел попасть на Узбой, поэтому отныне твое имя Хруп, а чтобы ты не огорчился потерей старого имени, то пусть ты будешь Хруп Узбоевич.

После этого оба приятеля меня звали или Хрупом, или Узбоичем, или Хрупом Узбоевичем, и только Джума упорно звал меня Узбоем. Это название ему нравилось больше, да, видимо, было ему и роднее. Что касается до меня, то я чуть не подпрыгнула от радости, когда узнала, что вести обо мне — я не сомневалась, что речь шла именно обо мне — достигли и здешних краев. Как широко распространяется слава!

Слава! Пригодно ли это слово для существа, не имеющего и признака возможности заявить о себе открыто. О, как мне хотелось в это время крикнуть человеческим голосом: