В багажнике воняло бензином и кровью. В ногах безжизненно брякала пустая канистра. Лёгкие скоро начало выкручивать от недостатка воздуха.
«Что я скажу Профессору?» — подумал Валентин перед тем, как чернильная мгла залила кислой горечью глаза, нос и разбитые губы.
Тепло… Как тепло… Тепло и покой со всех сторон приглушают ноющую спину, бока, челюсти. Горьковато и свежо пахнет баней, горящей берёзой. Боль…
«Почему всегда всё начинается с боли?»
Рядом негромко скрипели аккорды церковной музыки. Сквозь веки что-то краснело.
— Валентин…
Это могла бы быть мать. Нет, не та спившаяся стерва, а настоящая мать, у которой занавески в красный горох на окне и пироги по воскресеньям…
— Ты меня слышишь?
Хотя, какая мать, голос-то мужской. Тогда отец. Настоящий, в очках, с газетой. И чтобы улыбался. Улыбался ему, как сыну. Анекдоты, байки травил…
— Валентин…
Вор разлепил глаза и встретился взглядом с худым мужчиной сорока с лишним лет. На дужке его очков играли огненные блики от камина, в морщинах на высоком лбу затаились тени. Чёрный пробор на левую сторону делал похожим на учителя математики. Лицо показалось знакомым, но откуда, Валентин определить не мог. Незнакомец сидел рядом, на краю мягкого дивана.
Вор огляделся в полумраке. Подвесные потолки взлетали высоко, светили мягко, внимательно, огромное окно прятали толстые шторы, во всю стену гордо блестел домашний кинотеатр — чёрный, новенький. Знакомая мелодия торжественно лилась из колонок массивного музыкального центра на широком стеллаже.
«Бах, — откуда-то отозвалось в больной голове, — токката…»
На стеклянном столике темнела бутылка коньяку и полупустой бокал со льдом. Дрова в камине приятно потрескивали, в комнате тонко пахло чем-то дорогим, недоступным, а потому приятным. Куртку заботливо сняли, мятая рубаха и грязные джинсы дико смотрелись на белоснежных подушках. Внезапная догадка застала врасплох и его самого:
— Ты… Профессор?
Мужчина моргнул, слегка кивнул и деликатно поправил роскошный галстук. Валентин сглотнул. Что-то таилось в незнакомце, что-то невероятно опасное, как индийская кобра, заметившая добычу.
— Ты убьёшь меня?
— Нет. Если скажешь, где Часы.
Вор побледнел. В полумраке он не сразу заметил, как рубашка и плащ Профессора отливают тёмно-серым. Вот откуда он знаком — этот хлюпик очкастый был среди тех, кто гнал его, как зайца, по всей Европе…
Валентин рванулся ужом, резко, но не успел. Кардинал накрепко сжал горло, пригвоздив к дивану так, что пленник взвыл, цепляясь пальцами за железные клешни.
— Я тебе не Макджи, — предупредил он, не повышая тона. — И не дурак Али, не сопляк Бертран. Спрошу только раз. Где Часы?
— Не… ту… Разбились…
Он сдавил сильнее, так, что Валентин забился рыбой, выброшенной на берег, и в полной мере испытал ощущения полузадушенного мажора. Комната поплыла фиолетовыми пятнами, будто вечный калейдоскоп взял и развалился. А следом и сам мужчина.
«Воздух! Дышать! Дышать!»
В ушах зашумело. Перед глазами в чёрной рамке кинокадра промелькнули тенистые чащи Гремячего, грустное лицо Иветты да серебристый луг, облитый пьяной луной. Токката взорвалась крещендо, знаменуя трагедию беспомощности.
В тёмных зрачках Профессора качалось разочарование, однако, холодный голос волнения не выдавал:
— Никчёмное жалкое быдло. Это о тебе говорят: дай дураку стеклянный хрен, он и его разобьёт. В твоих руках была власть, настоящая, неоспоримая. А ты не удержал её. Nullitá[18], достойный сын своего отца… da tua dum tua sunt, post mortem tunc tua non sunt[19] …
Валентин умирал. Вокруг шеи обвился железный удав, безжалостно сминая мышцы, трахею и гортань. Сквозь красный звон в ушах чудились приглушённые матерные вопли, грохот и сухие хлопки выстрелов. Он не понял, когда давление ослабло и воздух начал понемногу поступать. Скатившись на пол, мужчина заперхал и пополз за диван в слепой попытке бегства. Горло драло немилосердно, будто туда насыпали толчёного стекла.
Немного отдышавшись, он с удивлением услышал за стеной дикие вопли и треск автоматных очередей. Совсем рядом шумно топотали, орали благим матом и азартно крушили роскошные апартаменты. Музыка умолкла, видимо, кончилась запись.
— Во имя Уробороса! — зло крикнул Профессор и запустил в дубовую дверь бокалом. — Уймитесь, проклятые макаки, или вами займусь я!
На какое-то мгновение всё стихло, он взялся за диван и одним рывком отшвырнул его в угол комнаты. Угол мебели зацепил стеклянный столик, он перевернулся, зазвенел, по полу покатилась початая бутылка. Хозяин пнул её и решительно шагнул к пленнику, желая довершить начатое.
Валентин отполз к стене, отыскивая взглядом окно, но вдруг раздался страшный удар. Дорогая двустворчатая дверь крякнула, сорвавшись с петель, и тяжко бухнула на пол. Профессор оскалился волком и обернулся. Сквозь пыль в проёме проступили три фигуры, одна грузная, мощная, вторая поменьше, третья и вовсе согбенная. Двое покашливали, разгоняя руками белые облака, третий оглушительно чихнул.
— Я обещал, что выну сердце всякого, кто потревожит меня без спросу? — холодно осведомился хозяин. — Обещал или нет?
— Обещал, обещал, — раздался от двери знакомый бас. — Вечно сулишь с три короба, Марк…
